«Это все прошло давно…» Это все прошло давно: россказни да казни. Промелькнуло, как в кино тенями на ткани. С недоверием глядит поколенье деток: для него я троглодит, для него я предок, для него я прошлый век, скукота зеленая, для него — не человек, рыба я соленая, рыба я мороженая, в сторону отложенная. Я надоедать устал. Я напоминать не стал. «Эпоха закончилась. Надо ее описать…» Эпоха закончилась. Надо ее описать. Ну, пусть не эпоха — период, этап, но надо его описать, от забвенья спасать, не то он забудется. Не то затеряют его, заровняют его, он прочерком, пропуском станет, и что-то — в ничто превратится. И ничего в истории из него не застрянет. Этап — завершился. А я был в начале этапа. Я видел его замечательную середину и ту окончательную рутину, в которой застряли от ездового до штаба все. Я прожил этап не единоличником, частником: свидетелем был и участником был. Возможно, что скажут теперь — соучастником. Действительно, я отвечаю не меньше других. А что ж! Раз эпоха была и сплыла — и я вместе с нею сплыву неумело и смело. Пускай меня крошкой смахнут вместе с ней со стола, с доски мокрой тряпкой смахнут, наподобие мела. Первый овощ Зубы крепко, как члены в президиуме, заседали в его челюстях. В полном здравии, в лучшем виде, уме, здоровяк, спортсмен, холостяк, воплощенный здравый рассудок, доставала, мастер, мастак, десяти минуток из суток не живущий просто так. Золотеющий лучшим колосом во общественном во снопу, хорошо поставленным голосом привлекает к себе толпу. Хорошо проверенным фактом сокрушает противника он, мерой, верой, тоном и тактом, как гранатами, вооружен. Шкалик, им за обедом выпитый, вдохновляет его на дела. И костюм сидит, словно вылитый, и сигара сгорает дотла. Нервы в полном порядке, и совесть тоже в полном порядке. Вот он, этой эпохи новость, первый овощ, вскочивший на грядке. Рука и душа
Не дрогнула рука! Душа перевернулась, притом совсем не дрогнула рука, ни на мгновенье даже не запнулась, не задержалась даже и слегка. И, глядя на решительность ее — руки, ударившей, миры обруша, — я снова не поверил в бытиё души. Наверно, выдумали душу. Во всяком случае, как ни дрожит душа, какую там ни терпит муку, давайте поглядим на руку. Она решит! Валянье Ваньки Валяют Ваньку. Но Ваньке валянье — вострый нож. Вострее ножа. И Ванька начинает вилянье на самой грани. У рубежа. На грани смерти и несмерти, там, где граничат жизнь и нежизнь, Ванька, разобравшись в предмете, шепчет себе то «встань!», то «ложись!». Он то встанет, то сядет, то ляжет, то растерян, то снова рьян. Только никто ему не скажет: — Иди, Ванюша! Гуляй, Иван! В чем вина его? За что валяют и распрямиться не позволяют? За что пинают, ногами бьют и приподняться не дают? Ванька встревожен и недоволен, но понимает, что одинок. А один — в поле не воин. Вот его снова валят с ног. Снова валят и снова валяют, снова кричат, что Ванька — дурак, и нервы Ванькины гуляют, а делать — что? А быть-то — как? Полный поворот Все запрещенные приемы внезапно превратились в правила, а правила — все отменились и переправились все вдруг, и кто-то радуется вслух, а кто-то шепчет: «Жизнь заставила!» Да, кто-то шепчет: «Жизнь заставила!», а кто-то радуется вслух. «Среднее звено мечтает…» Среднее звено мечтает облегчить свои задачи. Все, чего им не хватает, получить: квартиры, дачи, — все, что недодали им давно. Все это планирует в недальней дали среднее звено. «Эта крепко сбитая фраза…» Эта крепко сбитая фраза — новый лозунг: «Все и сразу!» Ни на завтра, ни на послезавтра ничего не хотят отложить и желают со вкусом, с азартом жить. Есть вволю, пить вволю, утвердить свою волю. Жить с любимой, жить в отдельной, и в международной, отельной спешке, особенно в ней, жить скорей, удобней, точней. Оглянувшись на то, как предтечи жили-были, расправляют пошире плечи в ироническом пыле: — Не хотим так, а хотим не так. |
