Современные размышления И то утро в мавзолее был похоронен Сталин. А вечер был обычен — прозрачен и хрустален. Шагал я тихо, мерно наедине с Москвой и вот что думал, верно, как парень с головой: эпоха зрелищ кончена, пришла эпоха хлеба. Перекур объявлен у штурмовавших небо. Перемотать портянки присел на час народ, в своих ботинках спящий невесть который год. Нет, я не думал этого, а думал я другое: что вот он был — и нет его, гиганта и героя. На брошенный, оставленный Москва похожа дом. Как будем жить без Сталина? Я посмотрел кругом: Москва была не грустная, Москва была пустая. Нельзя грустить без устали. Все до смерти устали. Все спали, только дворники неистово мели, как будто рвали корни и скребли из-под земли, как будто выдирали из перезябшей почвы его приказов окрик, его декретов почерк: следы трехдневной смерти и старые следы — тридцатилетней власти величая и беды. Я шел все дальше, дальше, и предо мной предстали его дворцы, заводы — все, что воздвигну Сталин: высотных зданий башни, квадраты площадей… Социализм был выстроен. Поселим в нем людей. «Не пуля была на излете, не птица…» Не пуля была на излете, не птица — мы с нашей эпохой ходили проститься. Ходили мы глянуть на нашу судьбу, лежавшую тихо и смирно в гробу. Как слабо дрожал в светотехниках неон. Как тихо лежал ом — как будто не он. Не черный, а рыжий, совсем низкорослый, совсем невысокий — седой и рябой, лежал он — вчера еще гордый и грозный, и слывший и бывший всеобщей судьбой. 1953 IV. ЧЕЛОВЕК НА РАЗВИЛКЕ ДОРОГ «На шинелек безлунной ночью…» На шинелек безлунной ночью засыпаешь, гонимый судьбой, а едва проснешься — воочию чудный город перед тобой. Всех религий его соборы, всех монархий его дворцы, клубов всех якобинские споры, все начала его и концы — все, что жаждал ты, все, что алкал, ждал всю жизнь. До сих пор не устал. Словно перед античностью варвар, ты пред чудным городом встал. Словно сухопутный кочевник в первый раз видит вал морской, на смешенье красок волшебных смотришь, смотришь с блаженной тоской. «Не забывай незабываемого…»
Не забывай незабываемого, пускай давно быльем заваленного, но все же, несомненно, бывшего, с тобою евшего и пившего и здесь же, за стеною, спавшего и только после запропавшего: не забывай! «Я рос при Сталине, но пристально…» Я рос при Сталине, но пристально не вглядывался я в него. Он был мне маяком и пристанью. И все. И больше ничего, О том, что смертен он, не думал я, не думал, что едва жива неторопливая и умная, жестокая та голова, что он давно под горку катится, что он не в силах — ничего, что черная давно он пятница в неделе века моего. Не думал, а потом — подумал. Не знал, и вдруг — сообразил и, как с пальто пушинку, сдунул того, кто мучил и грозил. Печалью о его кондрашке своей души не замарал. Снял, словно мятую рубашку, того, кто правил и карал. И стало мне легко и ясно, и видимо — во все концы земли. И понял я, что не напрасно все двадцать девять лет прошли. Бог Мы все ходили под богом. У бога под самым боком. Он жил не в небесной дали, Его иногда видали Живого. На мавзолее. Он был умнее и злее Того — иного, другого, По имени Иеговиста, Которого он низринул, Извел, пережег на уголь, А после из бездны вынул И дал ему стол и угол. Мы все ходили под богом. У бога под самым боком. Однажды я шел Арбатом, Бог ехал в пяти машинах. От страха почти горбата, В своих пальтишках мышиных Рядом дрожала охрана. Было поздно и рано. Серело. Брезжило утро. Он глянул жестоко, мудро Своим всевидящим оком, Всепроникающим взглядом. Мы все ходили под богом. С богом почти что рядом. «Вождь был как дождь — надолго…» Вождь был как дождь — надолго, обложной. Не убежишь, не переждешь. Образовалось что-то вроде долга — вождь был, как мрак, без проблесков, сплошной и протяженный, долгий, словно Волга. Мы думали: его на век наш хватит и останется потомкам. Мы думали, что этот дождь навек, что он нас смоет ливневым потоком. Но клеточки с гормонами взялись, артерии и вены постарались, и умер вождь, а мы, а мы остались. Ему досталась смерть, нам — жизнь. |
