Последние кустари А я застал последних кустарей, ремесленников слабых, бедных, поздних. Степенный армянин или еврей, холодный, словно Арктика, сапожник гвоздями каблуки мне подбивал, рассказывая не без любованья, когда и где и как он побывал и сколько лет — за это подбиванье. Присвоили заводы слово «цех», цеха средневековые исчезли, а мастера — согнулись и облезли. Но я еще застал умельцев тех. Теперь не император и не папа — их враг, их норма, их закон, а фининспектор — кожаная лапа, который, может, с детства им знаком. Работали с зари и до зари фанатики индивидуализма. В тени больших лесов социализма свои кусты растили кустари. Свое: игла, наперсток, молоток. Хочу — приду! Хочу — замок повешу. Я по ладоням тягостным, по весу кустаря определить бы смог. Ёлка Гимназической подруги мамы стайка дочерей светятся в декабрьской вьюге, словно блики фонарей. Словно елочные свечи, тонкие сияют плечи. Затянувшуюся осень только что зима смела. Сколько лет нам? Девять? Восемь? Елка первая светла. Я задумчив, грустен, тих — в нашей школе нет таких. Как зовут их? Вика? Ника? Как их радостно зовут! — Мальчик, — говорят, — взгляни-ка! — Мальчик, — говорят, — зовут! — Я сгораю от румянца. Что мне, плакать ли, смеяться? — Шура, это твой? Большой. Вспомнила, конечно. Боба. — Я стою с пустой душой. Душу выедает злоба. Боба! Имечко! Позор! Как терпел я до сих пор! Миг спустя и я забыт. Я забыт спустя мгновенье, хоть меня еще знобит, сводит от прикосновенья тонких, легких детских рук, ввысь подбрасывающих вдруг. Я лечу, лечу, лечу, не желаю опуститься, я подарка не хочу, я не требую гостинца, только длились бы всегда эти радость и беда. Музшкола имени Бетховена в Харькове Меня оттуда выгнали за проф Так называемую непригодность. И все-таки не пожалею строф И личную не пощажу я гордость, Чтоб этот домик маленький воспеть, Где мне пришлось терпеть и претерпеть. Я был бездарен, весел и умен, И потому я знал, что я — бездарен. О, сколько бранных прозвищ и имен Я выслушал: ты глуп, неблагодарен, Тебе на ухо наступил медведь. Поёшь? Тебе в чащобе бы реветь! Ты никогда не будешь понимать Не то что чижик-пыжик — даже гаммы! Я отчислялся — до прихода мамы, Но приходила и вмешивалась мать. Она меня за шиворот хватала И в школу шла, размахивая мной. И объясняла нашему кварталу: — Да, он ленивый, да, он озорной, Но он способный: поглядите руки, Какие пальцы: дециму берет. Ты будешь пианистом. Марш вперед! — И я маршировал вперед. На муки. Я не давался музыке. Я знал, Что музыка моя — совсем другая. А рядом, мне совсем не помогая, Скрипели скрипки и хирел хорал. Так я мужал в музшколе той вечерней, Одолевал упорства рубежи, Сопротивляясь музыке учебной И повинуясь музыке души. Председатель класса
На харьковском Конном базаре В порыве душевной люти Не скажут: заеду в морду! Отколочу! Излуплю! А скажут, как мне сказали: «Я тебя выведу в люди», Мягко скажут, негордо, Вроде: «Я вас люблю». Я был председателем класса В школе, где обучали Детей рабочего класса, Поповичей и кулачков, Где были щели и лазы Из капитализма в массы, Где было ровно сорок Умников и дурачков. В комнате с грязными партами И с потемневшими картами, Висевшими, чтоб не порвали, Под потолком — высоко, Я был представителем партии, Когда нам обоим с партией Было не очень легко. Единственная выборная Должность во всей моей жизни, Ровно четыре года В ней прослужил отчизне. Эти четыре года И четыре — войны, Годы без всякой льготы В жизни моей равны. Советская старина Советская старина. Беспризорники. Общество «Друг детей», Общество эсперантистов. Всякие прочие общества. Затеиванье затейников и затейливейших затей. Все мчится и все клубится. И ничего не топчется. Античность нашей истории. Осоавиахим. Пожар мировой революции, горящий в отсвете алом. Все это, возможно, было скудным или сухим. Все это, несомненно, было тогда небывалым. Мы были опытным полем. Мы росли, как могли. Старались. Не подводили Мичуриных социальных. А те, кто не собирались высовываться из земли, те шли по линии органов, особых и специальных. Все это Древней Греции уже гораздо древней и в духе Древнего Рима векам подает примеры. Античность нашей истории! А я — пионером в ней. Мы все были пионеры. |
