И все это нужно выполнять как само собой разумеющееся, а для этого без специальных знаний не обойтись. Знания должны приобретаться при помощи подражания, изучения установлений и изречений. Как вся эта книжная ученость непохожа на дзен! Какую невероятно дурную услугу оказало конфуцианство Китаю при встрече с европейцами! Но ведь без него не было бы и стабильности, которая необходима столь сложному организму, каким всегда являлось китайское государство. Так что все плюсы и минусы того или иного учения читатель может расставить по вкусу самостоятельно.

Особо важный принцип конфуцианства — «сяо», сыновняя почтительность, любовь и уважение к родителям (прежде всего, к отцу). Детям предписывается не только уважать родительскую волю, но и исполнять ее с любовью и безоговорочно, как и волю Неба. Семья — главная составляющая общества (и государства), и конфуцианство ввело культ семьи, сыновней почтительности.

Правила соблюдались буквально и безоговорочно. Культ предков и семьи прочно вошел в жизнь Китая, а затем дополнил и синтоизм.

А вот отсюда остается один мелкий шажок до любви (тоже безоговорочной) к государю (отцу) и государству как таковому. Понятно, насколько такое учение выгодно тем, кто оказывается на вершине власти. Посему конфуцианский закон полюбился и китайским, и японским владыкам. Впрочем, если брать Китай, то здесь императорам приходилось несколько сложнее, чем в Японии. Если японские властители и без того имели «мандат Неба» на правление, ибо происходили непосредственно от богов синто, то китайским императорам такой виртуальный документ давался за добродетели. А коли император не наделен добродетелями, то его правление пагубно, и в этом случае конфуцианство отнюдь не противится его свержению и даже установлению новой династии. Но главная императорская добродетель — это хорошее служение Небу и правильное совершение обрядов в честь этого высшего первоначала и своих предков.

Конфуцианцы полагали, что человек по природе своей склонен к добру, нравственный закон заложен в нем изначально, а зло вызвано невежеством, которое можно преодолеть наставлением или личным примером (главный пример народу подает император, а родители должны быть примером для детей). Императорские чиновники, помогающие в распространении добродетелей императора, обязаны сохранять беспристрастность и рассудительность и не оказываться во власти сильных эмоций. Таков срединный путь конфуцианства. А заповеди легли в основу «Книги ритуалов», это не отвлеченная мораль, а практический кодекс поведения.

Мысль Кун-цзы о том, что лучше умереть, чем перестать почитать родителей и выполнять сыновний долг, настойчиво вбивалась в умы и в Китае, и в Японии. Государство очень хорошо позаботилось, чтобы принцип «сяо» стал частью жизни подданных. Впрочем, он касался не только низших сословий, но и всех поголовно. На нем строились отношения императора с министрами, министров — с высшими чиновниками и т.д. Конечно, это лучше, чем иной принцип: «тыкать» подчиненным и быть почтительным со старшими по званию, которые тоже имеют неписаное право «тыкать» тебе. (А этот принцип прекрасно отражен в поговорке, возникшей в несколько иной стране: «Ты начальник, я дурак…») По крайней мере, конфуцианство дает некий незыблемый, установленный свыше порядок. Но и он часто приводил к застойным явлениям.

Синто, буддизм и народные верования, связанные с жизнеутверждением, могли стать препятствием на пути распространения конфуцианства в Японии. Лишь в позднем средневековье учение Кун-цзы стало на Японских островах достаточно массовым. Но японские аристократы, для которых китайский язык был тем же, чем для средневековых европейских ученых латынь, так или иначе восприняли эту философию в целом.

Впрочем, вразрез с учением Кун-цзы идет не только стремление отбросить окостенелые каноны. Смута в государстве — это как-то совсем не по-конфуциански. Вот к смутам и династическим распрям мы сейчас и возвратимся, благо на конец V века их в Японии произошло уже достаточно. А в VI столетии дело примет более масштабные обороты.

Еще при государе Юряку был возвышен дом Хэгури, глава которого помогал прийти к власти будущему императору. Фактически Хэгури Маторн, который встал во главе этого дома, получив титул «о-оми», не уступал императорам но своему значению для союза племен Ямато.

Недолгое правление государя Кэндзо (485–487 гг.) вновь связано с войнами в Корее. И вновь боевые действия не увенчались успехом. Судя по всему, экспедиционный корпус Ямато во главе с полководцем Ки-но-Опипа (его отец ранее потерпел поражение в Силла) вел действия совместно с войсками княжества Мимана против Пэкче. Японцы строили укрепления, даже смогли нанести удар по силам ванна Пэкче, но, как заявляют хроники, «оружие постепенно истощалось». Посему, войска Ямато были эвакуированы, а военачальники из княжества Мимана перебиты.

Война стала предвестником бедствий для Ямато на континенте. И эти бедствия не заставили себя долго ждать.

И Кэндзо, и его брату Нинкэну, который правил после него (до 498 г.) в свое время пришлось скрываться после убийства государя Анко. Видимо, серьезные основания для этого были вспомним, как управился со своей семьей государь Юряку. А раз оно так, то можно сказать — конкурентная борьба продолжалась. Она и не собиралась прекращаться. Недаром Нинкэн, который вначале был провозглашен наследным принцем, отказался от трона в пользу брата (видимо, хорошо помнил, что бывает с менее сговорчивыми родичами).

Следующий император тоже приходился братом Кэндзо, своих детей у него не было, да и длилось правление Бурэцу не слишком долго (498–506 гг.) На сей раз большой смуты избежать не удалось. Дом Хэгури, судя по всему, наконец-то решил полностью узурпировать власть.

Хроники сообщают, что наследный принц решил взять в жены некую Кагэ-Пимэ, а сын главного министра вступил с ней в тайную связь. Наследник престола был поражен «непочтительностью» дома Хэгури и приказал собрать войско. И главный министр, и сын были убиты.

Теперь лидерство перешло к дому Канамура. Руководство оказалось не менее тотальным, Канамура оказывали влияние даже на политические дела на материке. И, судя по всему, руководство было не из самых сильных: в начале VI в. пришлось уступить несколько провинций княжества Мимана осмелевшему государству Пэкче.

Нрав государя Бурэцу оказался таков, что не все его «добрые дела» просто нельзя пересказать в книге, которую могут открыть люди, далекие от психиатрии. Приведенные примеры из хроник («государь велел человеку залезть на дерево, сбил его стрелой из лука и смеялся»; «у одного человека сорвали ногти…») — это еще далеко не все, до чего дошла фантазия тогдашнего монарха.

Но все происходящее было лишь предвестием грозы, которая разразилась потом.

Некоторые историки говорят о «смутном времени» на Руси до воцарения Романовых так, будто это случай уникальный и исторических прецедентов не имеющий. Такое подчеркивание собственной якобы «уникальности» до добра не доводит. Люди начинают верить в «исключительность» и «великую историческую роль», а на деле страна становится глухой провинцией цивилизованного мира.

Такая жажда «уникальности», кстати сказать, тоже не уникальна. Подобным вульгарным пониманием грешат многие.

На самом деле правильнее будет считать: наша история не исключительна, аналогичные события происходили во множестве цивилизованных стран. И наш путь — это путь «детских болезней», проб и ошибок любого цивилизованного государства. А это как раз и означает, что мы — великая держава, а не провинция.