Если взглянуть на ситуацию в исторической перспективе, то окажется, что союз Сацума — Тёсю — Тоса не является чем-то необычным. Даймё этих территорий противостояли Иэясу Токугаве в битве при Сэкигахаре. Против них были приняты мягкие репрессивные меры: урезали владения. Хотя прошли столетия, обиды не забылись, к тому же, сёгунат делал все, чтобы они вспоминались почаще — например, установил раз и навсегда властителен на своих и «внешних», свел на нет надежды последних когда-либо реально участвовать в управлении страной.

Но самые важные перемены не ожидались никем. Однако же они произошли. Притом — с двух конфликтующих сторон и почти одновременно.

Сёгун Иэмоти, решив оправдать свой титул хотя бы по принципу «бей своих, чтоб чужие боялись», последовал приказу императора «строго наказать» княжество Тёсю. Он сам повел войска, в которых не оказалось ни самураев из Сацумы, ни подданных многих других даймё. Воевать против тех, кто хотя бы попытался прогнать «варваров», желали очень немногие.

Армия сёгуна терпела поражения, а сам он серьезно заболел.

В то же время в Тёсю сделали все ради сплочения нации. Именно так: местный даймё отменил традицию вооружения одних только самураев. Теперь оружие могли носить и крестьяне, и ремесленники и даже каста «эта», выполнявшая грязную работу и считавшаяся «низшей». Нации и народные армии появляются не сразу, но народное ополчение уже успело возникнуть.

Соперничество между Англией и Францией за сферы влияния проявилось и в Японии: англичане продавали вооружение Тёсю, французы — бакуфу. Но моральный дух имел в этой войне большее значение, чем оружие.

Кончилось тем, что Иэмоти Токугава, не оставив наследника, скончался. Ему было всего лишь 20 лет.

Теперь ничто не помешало его сопернику, Ёсинобу, занять пост сёгуна. Правда, он еще не знал, что после него в Японии сёгунов не станет (как и бакуфу).

Комэй по-прежнему требовал атаковать Тёсю — княжество, выступавшее против сёгуната и за его прямое правление. Возможно, он и помыслить-то не мог о единоличной монархии. Никто его к такому не приучил. А возможно, государь уже просто не мог контролировать ситуацию.

Не бывать бы прекращению бездарной и никому не нужной войны, но тут несчастье помогло — был объявлен траур по сёгуну Иэмоти, предлог вполне уважительный, чтобы остановить военные действия.

В декабре того же года император Комэй неожиданно почувствовал себя плохо. Вначале недомогание было списано на простуду, затем выяснилось, что у императора оспа, и он даже запретил навещать себя принцу, который уже поменял имя на взрослое и звался не Сатиномия, а Муцухито.

Через две недели император Комэй скончался. Были слухи, что его отравили мышьяком (симптомы и в самом деле могут оказаться схожими), говорилось даже, что ядом был пропитан конец кисти для письма, поскольку государь имел обыкновение грызть его в процессе письма. Называлось имя убийцы. Называлась и причина — непримиримость государя к Западу…

Никто ничего наверняка сказать не сможет. Кроме одного -9 января 1867 г. пятнадцатилетний принц Муцухито вошел в тронный зал дворца в Киото в качестве нового императора Японии. Его девиз «Мэйдзи» («Светлое правление») был принят позже. Под этим девизом, ставшим именем, он и вошел в историю.

То, что пятнадцатилетний подросток стал государем — случай далеко не редкий, а в Японии подобное случалось сплошь и рядом. Но чтобы такой юноша, почти мальчик, обладал еще и непреклонной политической волей — вот такое бывает весьма нечасто. Но даже и при этом условии он может оказаться никчемным правителем — только потому, что живет не в той эпохе.

Юный правитель, взошедший на трон в нужный момент и обладающий политической волей — это случай уникальный. И жизнеописание Мэйдзи (мы все же станем называть его так по сложившейся традиции, хотя его внука, ныне уже покойного, в России по-прежнему называют прижизненным именем), вне всякого сомнения, должно занять самое почетное место среди биографий великих людей Японии.

И рождение, и жизнь, и смерть японских властителей были обставлены массой ритуалов. Когда Ёсико, наложница императора Комэя, разрешилась от бремени, на дворцовой кухни потушили огонь. Рождение считалось ритуально оскверняющим (как и смерть, о которой император должен был говорить лишь иносказательно). Борьба со всевозможными порчами и сглазами при дворе Киото способна вызвать удивление, если не подозрения во вменяемости. Но нужно понимать ситуацию: суеверия возникают там, где человек неспособен справиться с судьбой. А это и в самом деле так.

Отец ребенка пребывал «по долгу службы» в неподвижности, поэтому выход в город и паломничество к святилищу (сидя в паланкине) был событием, выходящим за все рамки обыденного. Опять же «по долгу службы» он употреблял большое количество алкоголя. И скончался Комэй в 36 лет — даже по тем временам он был еще вполне молод.

Дворцовые дамы отличались изнеженностью, а значит, тоже были не вполне здоровы. К тому же, не надо забывать о степенях родства в придворных кланах. Этот круг был очень узок. Поэтому было большим везением, когда принц доживал до взрослого возраста. У меня нет статистики детской смертности в тогдашних крестьянских семьях Японии. Но сомнительно, что в более или менее сытые годы она могла быть больше, чем в семьях высшей аристократии страны. А младенческая смертность — показатель весьма грозный…

Вот поэтому ничего не оставалось делать, как обращаться к высшим силам и обеспечивать магическую защиту. Новорожденного принца охраняли собаки из папье-маше, на его лбу выводили иероглиф «собака» — все с теми же охранными целями. Поэтому при каждом перемещении младенца в комнате разбрасывались рисовые зерна из ведра с двумя белыми шнурами, на которых завязывали узел, когда ребенок чихал. Узлы заменяли нашу кукушку — считалось, что чем больше дитя чихнет в первую неделю, тем дольше будет жить.

Ну, а про астрологические предсказания и говорить не приходится — без них нельзя было ступить и шагу.

Императору показали принца только по прошествии месяца. Визит от дома матери (где родился младенец) ко дворцу был нелегок: паланкин несли особым маршрутом.

Если в Японии было принято, чтобы покойные императоры просили разрешения об отставке, если там награждали придворными рангами министров, умерших десятки и сотни лет назад, а то и жаловали ими богов, то нет ничего удивительного и в другом. А.Н. Мещеряков упоминает о записи в летописи «Мэйдзи тэнноки»: «Комэй одарил сына амулетами и игрушками. Принц не остался в долгу — от его имени император получил 100 золотых монет, превосходную бумагу, водоросли, сушеного леща, бутылку сакэ и свежую рыбу, которая была возложена на алтарь во дворцовом синтоистском святилище».

Такой вот младенец, отлично знающий ритуал…

Воспитывался принц в материнском доме, окруженный сотнями ритуалов, традиций и предписаний. Обычным подданным показываться на глаза было нельзя — страшно опасались самого банального сглаза. Если он и передвигался по улице, то в закрытом паланкине. Когда же трехлетнее дитя наотрез отказалось от паланкина, пришлось взять его на руки, а весь путь от дома до дворца перегородить занавесками.

Считалось, что материнские права принадлежат главной жене императора — Тёси, — но роль биологической матери отнюдь не отрицалось. На самом деле, все это можно объяснить очень просто: никто в этом обществе не мог принадлежать самому себе. Даже мать наследного принца. Даже сам принц. Даже император.