2 Ниже беспрерывной сини, Выше горьких трав Пули, равные по силе, Мчались вдаль стремглав. Две летели, не касаясь Гребня радуг-дуг, И одна из них — косая — Подкосила дуб. А вторая (всеми проклят, Вечер жег костры…) Выходила на два локтя Впереди сестры. 3 Не заря всходила рано На штыках гольца,— Смертно заалела рана На груди бойца. Зову гаснущему внемля, Коренаст, клыкаст, Верный конь, копытя землю, Принимал приказ: «Ты беги, гнедой, к Донцу (Смерть-отрава тут). Передай скорей отцу Письмо-грамоту. В ней на пишущей машинке Всё отстукано, Что задумал сын жениться За излукою; Что пришла к нему невеста От его врагов И что он за ней, не споря, Много взял лугов; Что не годен он пахать, Не дюж плотничать, Что в родном дому Не работничек…» 1933 109. БАЛЛАДА О ТРЕХ БРАВЫХ ПАРНЯХ День врезался в славу. Долины цветут. Три бравые парня дорогой идут. Один говорит: «От беды до хвалы Я шел, как вода с гор, Как нитка идет через дырку иглы, Как в дерево входит топор. Я принял лихие щедроты войны И шесть деревень стер. Я шел через логово сатаны И кровных его сестер. Об этом сейчас кричу и пою: Бывают, друзья, дела. Пуля прошла через грудь мою, А смерть меня не взяла». Другой говорит: «Через пять морей Бежал я, покинув кров. Я видел, как крылья нетопырей Росли на груди ветров. Ветра оперялись. А впереди Море гремело так, Как два миллиона „Уйди-уйди!“ И триста тысяч литавр. Я сразу прошел штормовой ликбез И видел, как все, — одно: Вода поднялась до отверстых небес И мигом открыла дно. Открылась пред нами подводная твердь. Ну, кустики там. Лоза. И рядом на горке мамашка-смерть Таращит на нас глаза». И третий сказал: «Тяжело говорить О том, что берёг и хранил… Я мог бы рукой звезду уронить И, каюсь, — не уронил. Она мое сердце взяла в полон Сияньем ярче зари. И я пожалел ее и не тронул: Коль надо гореть — гори! И вот вдалеке от родного дома, За тысячу полных верст, Я видел рожденье и гибель грома, Рожденье и гибель звезд: Мосты, переулки, дороги и тропы, Страданья такой высоты, Когда открывается только пропасть И в пропасти только ты, Когда останавливаются моторы И ветер кричит: „Умри!“ Я видел бурю, перед которой Бледнеют бури земли! Паденье! Паденье! Слепой горизонт. Обвал. Гроза. Облака. И смерть сама развернула зонт, Сказала: „Прыгай! Пока!“» * * * Качается горький полуденный зной, Три бравые парня идут стороной. Пред ними дороги простор вековой, Деревни, поселки, селенья, За ними, укрытые душной травой, Три смерти идут в отдаленье. 1933 110. «Нам обидно слышать злые речи…» Нам обидно слышать злые речи — Смолоду прошедшим по стерням, Коренастым и широкоплечим И как будто сто́ящим парням. Вот не растерялись мы. Окружьем Впереди других открытых див Встала именная наша дружба, Громкий мир за нами утвердив — С вешнею грозой и летней бурей, С тихими слезами матерей, С твердью, отраженною в лазури Широко распахнутых морей. Мы в таком миру живем, и плещем, И камнями улицы мостим, Видим и оцениваем вещи, Любим, и страдаем, и грустим. А от них, поблеклых и больничных, Отметая начисто раздор, Пролетим, как поезд, мимо нищих, Занятых вытряхиваньем торб! 1933 111. «Я, может быть, не в третий раз, а в сотый…» Я, может быть, не в третий раз, а в сотый, Друзей оставив праздными одних, Иду, как в бой, на гордые высоты, Чтоб снова быть отброшенным от них. Чтоб снова быть отброшенным к долинам, К зеленым (Курск) и к синим (Обь) кускам И к розовым, тяжелым и старинным, Ничуть не изменившимся пескам! В который раз на дальних перегонах, Раскидывая крылья рук сухих, Я постигаю твердые законы Паденья тел. Смешно не знать таких! И всё равно я выберусь на кручи. Друзья мои, ровесники мои, Ведь иногда я падаю, чтоб лучше Узнать цвета и запахи земли! 1933 |
