82. «В первоклассных песнях прогремела…» В первоклассных песнях прогремела Вся моя громадная родня: Матерщинники и староверы, Черные от дыма и огня. Тучи шли на землю. Что им тучи, Если полтора часа езды От воды шатучей до падучей, Синей, неприкаянной звезды! Так и жили на земле просторной, Там, где, руки свесив до оград, Высшая черемуха простерла От земли до неба белый плат. Тополя веселые кричали: «Выше сердца падает роса!» Длинными, бессонными ночами Яблони взвивали паруса. Кровь свистела в жилах — вплоть до гроба, Проклиная землю и любя, До ста лет стояли, как сугробы, Падали, ликуя и скорбя. И родных легка была утрата. Я в такую не войду молву. Я — светлее. Ни в отца, ни в брата. До полсотни, может, доживу. 1932 83. «Над моей окрайной небо ниже…» Над моей окрайной небо ниже, День суров, а светлый вечер тих. Я живу вдали. Когда увижу Великолепных родичей своих? Младших братьев — токарей по хлебу, Незнакомых с горькою молвой, Дядю, подпирающего небо Непоклонной головой. Вот он, древний идол из Олонца, Красногубый, темный и сырой. У него в гостях сегодня солнце Село в красный угол, как герой. Берег. Лодка. Парус из брезента. Дом, где могут накормить лещом. Стол, покрытый «Красною газетой», Солнце красное. Чего ж еще? Истекают сроки перерыва, На земле и на воде — страда. Плещет вдаль, укачивая рыбу, Легкая, бескрайняя вода. Ива наклонилась над водою, И далекой иве говорю: «За большую песенную долю Я сегодня мир благодарю». 1932 84. «Не слышно родичей в помин…» Не слышно родичей в помине, Тех, кои были так добры, Что сели в мох при Катерине, При Павле вышли на бугры. Земля не досыта кормила Великих предков. Но в ладах Они прошли садами мира, Не тронув яблока в садах. Вожак — и тот, седой от страха, Вел песню рода впереди, И борода его, как плаха, Лежала плотно на груди. Кричали женщины: «Доколе Гореть лицу и жить в слезах?» Телеги ныли. Ржали кони. Качались люльки на возах. Пришли. Раскинули одонья. Сломали белоногий лес. Вожак трясущейся ладонью Дотронулся до тьмы небес. И хлынули дожди потоком Над мертвым сборищем людей, И до всемирного потопа Недоставало трех недель. И было душно, как в малине. Ни вех, ни троп, ни колеи… Так сели в мох при Катерине Святые родичи мои. 1932 85. ПЕСНЯ О ГИБЕЛИ КОМИССАРА По лугам, по чернолесью Разлеглась страна, Как на той на стороне На войне — война. Как на той на стороне На беде — беда. Впереди стоят леса, Позади — вода… Только ветер ледяной, Только вой волков, Только конь вороной, Только стук подков. По суглинкам, по пескам Да под пулями Комиссар спешит к войскам Вровень с бурею. Яростны на нем и вечны — Ненавистные врагам — Крылья звезд пятиконечных, Шлем, кожанка и наган! Ветер. Ночь. Конь. Песок. А в начале дня Семь зеленых молодцов Брали в плен коня. То не сено в копне, Не котел в углях — Атаман сидит на пне В сорока ремнях! Атаман на пне верхом, На восток лицом. Набивает трубку мхом, Мелким вересом. На него в такую пору Не смотри, не зри. Он пускает дыма гору Из одной ноздри. Он блестит, как гусь хвалёный На воде речной. Доложил ему зеленый Про поход ночной. «Атаман, — сказал он, — шляхом Шлялись семь ворон. Красный гриб широкошляпный К нам попал в полон». Атаман сидит, как лунь: «Ну, попался, грач!» Позади его холуй, Впереди — палач. «Я давно задумал думку — Класть грибы в гробы. До твоей глубокой лунки Пять минут ходьбы. Награжу тебя тесьмой Крепкой, хо́леной. Ты свезешь мое письмо В штаб Духонина». Комиссар сказал: «Челдон, Принимаю смерть… Обо мне Москва и Дон Будут песни петь, На беседах, на собраньях Будет плакать медь, О моей разлуке ранней Будет гром греметь!» 1932 |
