В действительности королевство Людовика XIV не разорено (за исключением его государственных финансов), не в тисках, и ему нечего страшиться за свое будущее. Узбек из «Персидских писем» Монтескье, осматривая Париж в период между Утрехтским и Раштадтским миром, не заметил той апатии, смиренности или задавленности в конце столь долгого царствования Людовика XIV, о которой нам сочинили легенду, и записал совершенно противоположные впечатления: «В Персии у людей радость не выражена на лице так, как у людей во Франции: у наших людей не наблюдается той свободы мышления и такого удовлетворенного вида, как у жителей всех сословий и рангов во Франции»^{77}. А ведь тот, кто держит в руке перо перса, не кто иной как президент де Монтескье, который не боится пользоваться острием своей критики: он пишет так во времена регентства и мог бы без всякого риска описать все в более мрачных красках.

Франция 1715 года стала территориально больше, лучше защищена и ей легче защищаться: до революции ни одно государство не осмелилось на нее напасть. Выдвинутые вперед укрепленные города, как Филиппвиль, Мариенбур, Саарлуи, Ландау и другие (Неф-Брейзах и Юнинген), буквально запирают наши границы, отныне четче и логичнее проведенные и почти «естественные». Благодаря верному Вобану королю удалось округлить свое государство и обнести его двойным и даже тройным «железным поясом», который сделал Париж самым спокойным из всех открытых городов. Население королевства, сильно пострадавшее в 1693, 1694, 1709 и 1710 годах, смогло оправиться благодаря правильному управлению, которое основывалось не только на инстинкте сельских собственников. Народы высокой цивилизации, каковым является наш народ, рожают детей, как только появляется луч надежды. Без этой надежды нет демографического роста. В данном случае это обозначает следующее:

1) что война нас не так истерзала, не так убила, как утверждали;

2) что недавние трудности (поражения, налоговый пресс, эпидемии) по-настоящему не сломили население, которое работает, производит, развивает мелкое хозяйство, учится и облагораживается беспрестанно в течение двух поколений; 3) что администрация была фактором прогресса и защиты: мы сделали такое пугало из так называемого «государства финансов», что мы не понимаем больше ценности той молодой, подвижной, умной, эффективно действующей «бюрократии», которую создал и взрастил Людовик XIV; 4) что подданные всего королевства — за исключением, конечно, новообращенных в католичество. — сплотились вокруг старого короля. Отмена Нантского эдикта приблизила их к королю; несчастья короля приблизили его к своим самым малоимущим подданным. Моментом сближения этих двух встречных потоков, вероятно, был июнь 1709 года, когда Людовик XIV бросил воззвание, а народ ответил на его призыв всеобщей мобилизацией своих сил.

Гармоничная социальная эволюция тоже сделала свое дело. Народ с удовлетворением отметил, что правительство с 1661 года перестало быть явной собственностью принцев и вельмож. Благодаря королю в течение 60 лет можно было наблюдать, что заслуги все больше и больше составляют конкуренцию высокородности: Рике, Форан, Фабер, шевалье Поль, Габаре, Ленотр, Жан Бар, Люлли, Вобан, Кольбер, Катина являются живым свидетельством этого, представляют собой галерею портретов народных героев, предки которых не были ни герцогами, ни пэрами и никогда не участвовали в крестовых походах. Можно было наблюдать, как увеличивается число активной буржуазии, ищущей и находящей свое место в сложной прослойке должностной буржуазии. Ежедневно можно наблюдать, как в городках и деревнях растет и создается элитарная сельская прослойка, все более и более приближающаяся к «городской» и все меньше и меньше похожая на простых крестьян. Если кто в этом усомнится, может заглянуть в тарифы подушного налога за 1695 год и поразмышлять над ними. Там он увидит, что существовало 569 различных социальных прослоек.

Бедные крестьяне платят еще слишком много налогов. Это типично французское зло; и, как во всех странах старого режима, это зло особенно ярко проявляется рядом с устойчивыми привилегиями (такими, которые налог кровью — французская добродетель — оправдать все же не может). Но этому народу немного легче оттого, что деревенский вельможа отныне тоже платит капитацию и королевскую десятину. Он не знает, конечно, что Людовик XV и Людовик XVI совершат оплошность и разожмут капкан с двойной защелкой, в который их предшественник так ловко заманил дворянство.

Есть, конечно, в это время ограничений и ожиданий финансисты, которых видят или воображают, которые существуют реально или придуманы и которые раздражают. Но достаточно, чтобы правительство вмешалось, — это произойдет в 1716 году; то же самое приблизительно произошло бы, если бы Людовик XIV пережил 1715 год, — и все быстро становится на место: слишком богатых аферистов заставляют несколько снизить раздражающий всех уровень своей жизни. И равновесие в обществе восстанавливается. Пахарю становится легче тащить плуг.

Не все великолепно в этом королевстве, которое Гродий слишком поспешно сравнивает с королевством Господа, но сегодня ясно — и историческая демография это подтверждает, — что это воинственное, религиозное и преобразовательное правление, в котором под конец появились некоторые признаки важности, суровости и жесткости, не должно быть очернено только потому, что многое в нем было не понято.

В воскресенье 25 августа 1715 года, вернувшись в полночь в свои апартаменты Версальского дворца, верный маркиз де Данжо записал: «Я только что был свидетелем самого величественного, самого трогательного и самого героического зрелища, которое люди могли когда-либо видеть». Допущенному в числе высших должностных лиц в приемный зал короля, Данжо пришлось присутствовать, в нескольких метрах от королевского ложа, при самом печальном праздновании дня Святого Людовика, которое только можно было себе представить: праздник, который был открыт утренним барабанным боем, закончился церемонией предсмертного причащения и соборованием. Старый король, так же как и его самые скромные подданные, хотел окончить свои дни как добрый христианин, в спокойствии и благочестии. Он проявлял при этом чувство нежности и деликатности, которое нисколько не удивило близких к нему людей, и спокойствие, которому можно поучиться. Он сказал мадам де Ментенон: «Я всегда слышал, что трудно смириться со смертью; я же, дойдя до этого момента, которого человек так страшится, не нахожу, что так уж трудно принять это решение», а чуть позже он добавил: «Я надеюсь на милосердие Господа»^{26}. Своему духовнику Летелье он сказал: «Я желал бы страдать больше, чтобы искупить свои грехи!» (Напомним, что 17 июля 1676 года маркиза де Бренвилье, покаявшаяся отравительница, заявила перед своей казнью: «Я хочу быть сожженной заживо, чтобы как можно лучше искупить свой грех»^{188}. Во времена барочной набожности наши предки умели умирать.

В 1706 году Людовик спал еще «при настежь открытых окнах»^{30}. В свои 70 лет «он не боялся ни жары, ни холода, отлично себя чувствовал в любую погоду»^{26}. Можно себе представить поэтому, как в то время, когда называли старикашкой пятидесятилетнего мужчину и старцем — шестидесятилетнего^{42}, восхищались крепостью здоровья короля. Лицо его, правда, изборождено морщинами, но «он еще очень хорошо выглядит»^{87}. «Крепость короля, — пишет в 1712 году мадам де Ментенон, — всегда поражает»^{66}. Но у короля есть враг, который пострашнее болезни: это медицина! Доктор Фагон был, возможно, как уверяет нас Сен-Симон, «одним из самых блестящих умов Европы, живо интересующихся всем, что имело отношение к его профессии, он был великим ботаником, хорошим химиком», даже математиком. Но он, безусловно, не был, что бы ни говорил автор «Мемуаров», «искусным хирургом, отличным и просто хорошим доктором»^{94}. Он подорвал здоровье своего знаменитого пациента. Мадам Елизавета-Шарлотта думает, что король прожил бы еще несколько лишних лет, если бы «Фагон не делал ему так часто промываний… часто доводя его до кровавого поноса»^{87}.