Если бы было принято вышесказанное, протестантов во Франции можно было бы разделить на три группы, согласно приверженности каждого к той или иной форме богослужения. Первый контингент выбрал бы католичество. Если бы окружение оказывало меньшее давление, чем то, которое было оказано, вновь обращенные в католичество приобщились бы к конфессии большинства своих соотечественников. Если бы их подготавливали менее воинствующие миссионеры, чем миссионеры 80-х годов XVII века, и просвещали бы их не с помощью таких жестких ученых споров, если бы их обучали по римско-католическому катехизису и другим религиозным книгам Пеллиссона да еще поддержали бы денежными пособиями, предназначенными для обращения в католичество, их было бы, возможно, меньше числом, но они были бы сильнее привязаны к католичеству, чем «новые католики», составившие значительное количество в конце царствования. В общем-то новая теологическая переориентация если и не сблизила христиан, то, по крайней мере, сделала беспочвенными некоторые ученые споры XVI века^{61}. Кроме того, католицизм, близкий к Пор-Роялю, предлагал протестанту очень соблазнительное августинское миропонимание. Надо не забывать еще соображения национального характера. Видные протестанты на самом деле гордятся Францией, своим королем, его завоеваниями, распространением его просветительского влияния. Какойнибудь Абраам Дюкен, какой-нибудь Пьер Бейль остаются и останутся лояльными, несмотря на преследования. Почему же у какого-нибудь молодого протестанта, менее зараженного кальвинизмом, чем эти знаменитые вожаки, не появился бы соблазн предпочесть Жану Кальвину своего короля? При смешанном браке любовь к невесте часто приводит к обращению в католичество; в 80-е годы, годы французской славы, разве любовь к Французскому королевству не могла одержать верх над всем остальным и стать путеводной звездой для душ человеческих?

С другой стороны, появились бы непримиримые протестанты, обуянные навязчивой идеей публичного богослужения, для которых встал бы вопрос выезда из страны даже ценой разрывов и жертв, и все для того, чтобы исповедовать открыто каждое воскресенье религию своих отцов, чтобы громко петь псалмы царя Давида, приведенные к гармонии Лоисом Буржуа, чтобы безбоязненно пользоваться ханаанским диалектом, этим гугенотским разговорным языком, напичканным библейскими цитатами. Именно так поступит 16 июня 1701 года Лукреция де Бриньяк, дворянка из Севенн. Оставив барона де Сальгаса, своего мужа, она «со своими шестью детьми на руках» (старшему было пять с половиной лет) сбежала в Женеву, чтобы иметь возможность присутствовать там на публичных богослужениях^{147}. Если бы была предоставлена свобода эмигрировать из Франции, несколько тысяч протестантов, а может быть, и несколько десятков тысяч, сделали бы так же, как мадам де Сальгас, и сделали бы это, не рискуя быть приговоренными к галерам и не ослабляя королевство массовым исходом из Франции.

Третья группа, самая многочисленная, удовлетворилась бы воскресным семейным богослужением, заменяющим храмовое. То, что считается невозможным для римских католиков, неудобным для лютеран, строго придерживающихся своих обрядов, отличнейшим образом может быть приспособлено к кальвинистской догматике. В каждом гугенотском жилище была возможность устроить домашнее богослужение с Библией под председательством главы семьи или более ученого проповедника. При этих условиях свобода была гарантирована. Французским протестантам достаточно было, чтобы сохранить свою родину, имущество, профессию, жизненный уровень, принять практику богослужения, близкую к богослужению меннонитов. В 1986 году многие правоверные протестанты выбрали этот путь. Так могло быть и в 1686 году.

Но кто дал бы королю подобный совет? Кольбер? И какой бы министр, даже весьма авторитетный, смог бы настоять на своем? Никогда никакой Сегье или Летелье, никакой Боссюэ, или Бурдалу, или Лашез, или Арле не подтолкнул бы короля пойти по этому пути. В XVII веке католическое духовенство усмотрело бы в терпимости к отправлению культа в домашних условиях только пренебрежительное отношение к привилегиям католиков, презрение к мессам, постоянное подстрекательство к признанию свободы совести, «святотатственное отношение» к Тайной вечере. Римское духовенство предпочло бы присутствие во Франции своих конкурентов — протестантов, возможности лицезреть протестантское богослужение без них. Политики были с ними заодно. До 1685 года в соборах, еще не разрушенных, еще открытых, было легко расставить своих информаторов, чтобы узнавать досконально содержание проповедей. Если каждое жилище протестанта превратилось бы в домовую церковь, кто доносил бы королю о политических намеках в проповедях? Словом, религиозная терпимость могла бы привести к постоянным заговорам, способствовала бы созданию разветвленной сети информации и пропаганды, полезной для Вильгельма Оранского и его протестантских союзников, наносящей ущерб католической Франции.

Одной из причин принятой политики, политики принуждения, является, без сомнения, невозможность воспользоваться этим либеральным курсом в отношении протестантов. Чтобы понять (здесь не идет речь о том, чтобы оправдать) то, что было выбрано и чему следовали, надо было бы жить не на спутнике Сириуса[87], а на некоторое время отойти от XX века и углубиться в XVII век.

Если бы Людовик XIV предоставил гугенотам право эмигрировать и отправлять культ у себя дома, — это расположило бы к нему историков, но он вызвал бы во всем королевстве, особенно в завоеванных провинциях, оппозицию, а то и бунт девятнадцати миллионов католиков. Епископы, монахи, священники и правоверные католики приняли бы в штыки этот смешанный режим вероисповеданий. Трудно сказать, довольны ли были бы им протестанты. Эмиграция уменьшилась бы, и, следовательно, уменьшилась бы грозная сила протестантской экспатриации. Но разве можно было бы разрушить сеть преступных связей за границей, добиться от гугенотов, живущих в стране, большей лояльности?

Один лишь Людовик XIII мог бы в свое время отменить положения Нантского эдикта и избежал бы ужасов, которые повлекли за собой положения эдикта Фонтенбло. Можно сказать, что он оставил своему сыну в наследство ядоносный дар. Ибо в 1629 году, после подрывной войны юга, все посчитали бы закономерным, — и это единственный случай, когда можно сказать: справедливым, — уничтожение привилегий (временных, предоставленных по воле случая, совсем недавних) 1598 года. Но кардинал Ришелье считал нужным не раздражать протестантских князей Империи. Среди ответственных за отмену Нантского эдикта надо еще назвать Людовика XIII и его министра.

Современники Короля-Солнце слишком восхваляли деяния нового Константина, нового Феодосия. Но историографы — начиная с Сен-Симона, Жюля Мишле и кончая Лависсом — очернили эдикт Фонтенбло до такой степени, что нам совершенно непонятно, как он мог, например, вызвать одобрение наших отцов. На самом деле, как это часто бывает, истина находится где-то посредине. Если отмена Нантского эдикта занимает самое большое место в пассиве царствования Людовика XIV, ее последствия не были в равной степени отрицательными. Эдикт Фонтенбло, возможно, дал Франции столько же преимуществ, сколько принес вреда.

Можно насчитать шесть примеров таких неприятных последствий: 1. «Новые католики» — так как нет больше протестантов, по крайней мере, среди гражданского населения и в самой глубинной Франции — являются в большинстве своем не по-настоящему обращенными. Лишенные своих естественных вожаков из-за того, что высокородные гугеноты приняли католичество, лишенные своих духовных руководителей из-за того, что были высланы пасторы, рядовые протестанты были обезглавлены и показали, что они еще больше привязаны к своим догмам и предрассудкам, еще строже соблюдают свои нравы и еще больше чтят свою самобытность, чем король и его советники могли бы представить себе это. 2. Пасхальные католические причастия, отныне обязательные для всех, часто будут для этих новообращенных вынужденными и святотатственными причастиями. Даже без своих пасторов французские протестанты могут перечитывать то, что написал святой апостол Павел: «Тот, кто вкусит хлеба и испьет чашу Господа недостойно, будет виновен по отношению к телу и крови Господа». Они могут также сопоставить эту угрозу и четкое предостережение Иисуса Христа: «Всякий грех и всякое богохульство будут прощены людям, но богохульство против Духа Святого прощено не будет». 3. Больше, чем прежде, — это им вменялось в вину во время всей Голландской войны, — все протестанты королевства (которые видели во французском поражении надежду на то, что будет подписан договор, принуждающий короля вернуться к Нантскому эдикту) будут походить на партию иностранной агентуры. 4. Восстание камизаров, которых не рискнули всех скопом осудить и не дошли до того, чтобы воспевать их деяния, добавится к внутренним трудностям Франции и к тяготам войны, ведущейся за пределами королевства. 5. В связи с эмиграцией 200 000 протестантов наша страна начинает «поедать» свой демографический капитал, теряя при этом экономическую, социальную, интеллектуальную элиту. 6. Наши враги — Пруссия-Бранденбург, Соединенные Провинции, Великобритания — выигрывают от этого, а мы от этого проигрываем. Экспатриация (название, данное протестантам, которые бежали из Франции после отмены Нантского эдикта. — Примеч. перев) офранцуживает Европу, но укрепляет страны, где были приняты протестанты, и усиливает их врожденную враждебность по отношению к Франции.