Совет министров в 1709 году (король, Монсеньор, герцог Бургундский, Бовилье, маркиз де Торси, канцлер Луи де Поншартрен, Никола Демаре и Даниэль-Франсуа Вуазен) или в 1714 году (король, Бовилье, затем Вильруа, Торси, Поншартрен, Демаре, Вуазен) имеет почти тот же состав. Как же обстояло дело с крупными ведомствами?

Два из этих самых крупных ведомств, финансов с 1699 по 1708 год и военное с 1701 по 1709 год, подверглись временному кризису. Надо сразу сказать, что во главе обоих ведомств был один и тот же человек — Мишель де Шамийяр, партнер короля по бильярду, ставший другом и сотрудником, почти фаворитом. Но не надо здесь ничего драматизировать, преувеличивать относительную слабость этого министра. На него косвенно давил авторитет двух предыдущих: Кольбера, стоявшего во главе финансов, и Лувуа, руководившего военными делами, того самого Лувуа, который писал или диктовал по 70 писем в день!^{97} Прилежный, исполненный доброй воли, Шамийяр не мог делать столько в день, сколько Лувуа, даже несмотря на то, что Лепелетье де Сузи занимался вместо него фортификациями, даже несмотря на то, что Никола Демаре, его преемник, ставший генеральным директором в 1703 году, восполнял своей помощью пробелы в работе контролера финансов. Маршал Бервик, который часто раздражался из-за того, что должен был повиноваться Шамийяру, оправдывал его в одном: «Неудивительно, что он не мог с этим хорошо справиться (с генеральным контролем и с военными делами), потому что Кольбер и де Лувуа, два самых больших министра, каких только знала Франция, стояли каждый во главе одного из двух ведомств». В то время, когда королевство подвергалось натиску всей Европы, быть во главе двух министерств не было синекурой.

Людовик XIV, увидевший наконец, несмотря на большое дружеское расположение, что Шамийяр не справляется со своей должностью, назначит ему в помощь вполне подходящих помощников. Даниэль-Франсуа Вуазен, который заменил игрока в бильярд в военном ведомстве, не страдал, слава Богу, недоверием Шамийяр а, которое последний испытывал по отношению к «заслуженным людям». Увлеченный своим делом, «способный вникать в детали» (как это делал маркиз де Лувуа), «очень справедливый»^{10}, Вуазен смог поддерживать своими собственными усилиями армии короля вплоть до заключения мира. Никола Демаре, достойный племянник великого Кольбера, воспитанный в плане административном и деловом, сумеет воспользоваться своими прекрасными связями с финансистами, чтобы привлечь их внести свой вклад в общее военное усилие нации. Прибегая к всевозможным уловкам, но уловкам удачным, потому что они оказываются эффективными, он всегда находит какие-нибудь деньги, чтобы поддержать армии Вуазена или военно-морской флот де Поншартрена.

Историография последних лет совершенно по-новому представляет образ Фелипо де Поншартренов, отца и сына, и поэтому изменилось представление о военно-морском флоте конца правления Людовика XIV, а также о функционировании центральных учреждений[103]. Историография показывает, что огромный кольберовский госсекретариат всегда был в руках компетентных людей. После Кольбера и Сеньеле в тот трудный период Луи и Жером Поншартрены очень умело управляли этим министерством, которое ведало Парижем, домом короля, военно-морским флотом, торговлей, колониями и духовенством. Мы снова видим их в действии[104]. Но надо еще отметить, что Луи-Фелипо де Поншартрен, канцлер Франции с 1699 по 1714 год, вновь придаст канцелярии значительность и блеск, позабытые со времен Пьера Сегье. «Никогда еще не наблюдалось в человеке такой быстрой понятливости, — сказал по поводу Луи-Филипо де Поншартрена герцог де Сен-Симон, — такой легкости и приятности ведения беседы, такой точности и быстроты реакции, такой легкости и основательности в работе, такой быстроты ее выполнения, такой мгновенной и правильной оценки людей и такого умения привлечь их к себе на службу». В общем, этот человек был чем-то похож на блестящего де Лионна в сочетании с гениальным Лувуа. И поэтому нечего говорить о том, что он был незаменим.

Можно с уверенностью сказать, что до 1713 года, до самого заключения Утрехтского мира, король почти не ощущал утрату Лувуа. В совете министров его с легкостью заменили. На верху его департамента, от которого, впрочем, отсекли фортификационное управление и управления почт и строительных работ, о Лувуа только слегка посожалели (да и то лишь с 1701 по 1709 год). Ответ короля Франции своему кузену, королю Англии, не был ни причудой, ни фанфаронством, а выражением трезвого взгляда на вещи. Когда министров конца этого великого правления — обоих Поншартренов, Торси, Никола Демаре и даже Вуазена — называют эпигонами, это следует понимать: последователи в хронологическом плане, а не ничтожные последователи. Пассивным эпигоном, то есть последователем, лишенным оригинальности, можно назвать только посредственного Мишеля де Шамийяра, и ответственность за его выбор и за его поддержку можно возложить лишь на короля. Но поскольку слишком долгое пребывание Шамийяра на его посту зависело только от дружбы монарха, здесь важно не допустить ошибки при объяснении причины такого назначения: оно объясняется не деспотизмом монарха, а его слабостью.

Многие авторы соединили воедино оба понятия — слабость и деспотизм — в связи с другим событием, выдвижением узаконенных детей короля. Это выдвижение вызвало ярость Сен-Симона. Оно приводит в замешательство легитимистов (они часто путали это выдвижение с теми мерами, которые предпринимались в самом конце царствования). А пуританам оно противно до омерзения. Фактически, так как наступило время, когда можно об этом рассуждать спокойно, нужно отметить, что эта мера была принята в военное время и что Людовиком она воспринималась как выдвижение за военные заслуги. В отношении графа Тулузского это было, пожалуй, опережением.

В то время как всё: бесконечная война с ее тяготами, суровые зимы — соединилось, чтобы подточить моральный дух французов, видно, как изменяется в силу жизненной необходимости верхняя часть социальной пирамиды. Высшее общество королевства, разделенное на тех, кто пользуется привилегиями, полученными по рождению, и тех, кто получил вознаграждение за заслуги, кажется, переживает период мучительного становления. Действительно, король, озабоченный укреплением национального духа, теперь все чаще и чаще вводит в аристократический слой страны «заслугократию», то есть прослойку людей, достойных находиться на верху социальной пирамиды благодаря своим заслугам. Присвоение в марте 1693 года скромному Катинй (внуку судейского, возведенного в дворянство) звания маршала Франции не прошло незамеченным; еще большее на себя внимание обратило учреждение 10 мая этого же года королевского и военного ордена Святого Людовика. Эта Красная лента, которая прямо предвещает — даже своим цветом — учреждение императорского ордена Почетного легиона, тотчас же вызывает здоровый дух соревнования в армиях Его Величества. Если он не может и не призван соперничать с Голубой лентой Святого Духа, то обладает той особенностью, что доступен всем. «Доблесть и беспорочная служба являются единственными критериями, чтобы стать кавалерами этого ордена»^{71}.

Если король, как скульптор, занимается лепкой и формовкой своей элиты, он это делает не из любви к переменам. Здесь Людовиком XIV руководит одна-единственная цель: интересы государства. Если бы рождение сохраняло своеобразную монополию на занятие высоких должностей, Франция, противостоящая жестокой коалиции, не имела бы необходимого командного состава для обеспечения своего будущего. Если бы, напротив, заслуги резко вытеснили привилегии по рождению, страна частично потеряла бы свои традиционные ценности и подорвала бы в какой-то степени веру в свой идеал. Поэтому монарх «дозирует» на свой лад, эмпирическим путем, пропорции двух этих компонентов, вливающихся в его военные силы. Когда заслуги подтверждают привилегии по рождению, увеличивая естественный престиж высокородного человека, Людовик просто счастлив. Людовик XIV никогда не разделял буржуазного предрассудка Людовика XI. Наоборот, он правильно оценивает сочетаемость высокородности и удачливости, принадлежности к знати и талантливости. Первый президент Ламуаньон, использованный на гражданской службе, может быть таким примером. Это подтверждается другим примером — с преемником Ламуаньона, Ашилем де Арле, которому король предоставил в 1691 году право входа в свою спальню, а им пользовались высокородные дворяне. У Людовика всегда был какой-нибудь выдающийся полководец, представитель дворянской шпаги, такой же выдающийся по происхождению, как и по таланту: вчера это был де Тюренн (внук Вильгельма Нассауского Молчаливого, троюродный брат принца Конде), сегодня это маршал Люксембургский из дома Монморанси, из самой выдающейся военной династии за всю историю Франции.