Триста лет прошло после смерти великого министра. Трехсотлетний юбилей не был забыт; он парадоксально объединил тех, кто старается умалить заслуги Кольбера, и тех, кто в недавно вышедших трудах^{236} его реабилитировал^{251}. Но парадокс этот — кажущийся. У великого человека есть не только слава, но и слабости. Сооружение, являющееся плодом двадцатилетних усилий и рассчитанное на долгие сроки, не может быть исключительно хорошим или полностью плохим. Личность Кольбера, кажущаяся монолитной, скрывала ум и чувствительность, тайны которых пока еще не раскрыты. Очень трудно подвести итог результатам его удивительно разнообразной деятельности. Поэтому каждый находит в них то, что ему надо, то, что ему подходит, то, что он ожидает в них найти.

Празднование трехсотлетия было нацелено на то, по замыслу его организаторов, чтобы представить Кольбера в виде министра, якобы проводившего политику огосударствления и национализации (анахронизмы их, видимо, мало в данном случае смущали). В то же самое время мы видим, как «комитет имени Кольбера» ежедневно воспевает качество, разнообразие, конкуренцию, подспудную экономическую свободу[39]. Подобный контраст должен удерживать от попытки приводить все к общему знаменателю. Столь различные отклики позволяют увидеть, какую важную роль играли министерство и министр: вклад министра и его министерства неотделим от итога всего правления Людовика XIV.

Но в рамках абсолютной монархии, — учитывая деятельность Людовика XIV: его участие в советах, работу в «связке», аудиенции, неожиданные встречи, — то, что зачисляется в актив Кольбера, следует также приписывать и его хозяину; то же надо сказать и о пассиве. Следует принять еще одну меру предосторожности: нам нужно избавиться — так же, как и по отношению к королю, — от симпатий и антипатий. Вольтер был прав: нельзя судить о Кольбере по его неприветливому выражению лица, а надо судить «по тому, что он сделал существенного, памятного» под руководством монарха, и по тому, что последний награждал его своим доверием в течение двадцати двух лет. Господин Кольбер не был симпатичным человеком и почти не старался понравиться. Он не был придворным, и ему не хватало гибкости. Но он умел, как наглядно показывает вся его карьера, маневрировать исключительно ловко. Чтобы стать и остаться незаменимым подручным кардинала Мазарини, чтобы потом стать еще необходимым королю, которому Кольбера особенно никто не рекомендовал, мало было быть одаренным человеком, нужно было еще обладать недюжинным талантом. И редчайший случай — сын господина де Вандьера обладал всеми этими качествами. Они ему позволили разбогатеть больше, чем Фуке, — как и Мазарини, с благословения короля — крепко поставить на ноги свою семью, достичь вершины всех земных чаяний. Если Людовик XIV и не возвел землю Сеньеле в герцогство, то он все же помог своему министру выдать его трех дочерей за герцогов[40].

Эти же качества позволили Жан-Батисту Кольберу управлять четырьмя ведомствами, что равняется по объему десяти современным министерствам, — финансами, экономикой, бюджетом, промышленностью, торговлей, снабжением, внутренними делами, культурой, военным флотом, торговым флотом, колониями, — и отличиться там двумя необыкновенными качествами: умением обобщать и учитывать малейшие подробности. Это последнее качество ему обычно вменяют в вину, как будто кропотливость — синоним административной близорукости. Его критики забывают, что умение легко переходить от общего к частному является одной из важных характерных черт государственного деятеля. Нельзя бесконечно упрекать Людовика XIV, Кольбера, Лувуа в том, что историография ставит в заслугу Цезарю, Фридриху Великому или Бонапарту.

Если относительная рационализация государственного бюджета, усилия, проявленные в области промышленности, поощрение торговли оказались менее положительными и долговечными, чем это предполагал Вольтер, в заслугу Кольберу можно, безусловно, поставить законодательную деятельность, успешное развитие королевского флота, закладку фундамента огромной колониальной империи и, наконец, почти уникальное в мировой истории меценатство[41].

Когда, за двадцать лет до переезда двора в Версаль, двадцатитрехлетний король выбрал своей эмблемой Солнце, он, конечно, не думал, что за ним навсегда закрепится прозвище «Король-Солнце», за которое его будут осыпать упреками и которое к нему прилипнет, как отравленная туника кентавра Несса.

Все началось в Тюильри во время «довольно грандиозного и красивого конного турнира, который удивил публику количеством упражнений на этих состязаниях, новыми костюмами и эмблемами». Так писал король в своих «Мемуарах». И дальше продолжал: «Я выбрал эту эмблему для турнира, с тех пор ее использую, и теперь ее можно видеть в самых разных местах. Я подумал, что, если не обращать внимания на некоторые мелочи, она должна была символизировать в какой-то мере обязанности короля и постоянно побуждать меня самого их выполнять. За основу выбирается Солнце, которое по правилам эмблематики считается самым благородным и по совокупности присущих ему признаков уникальным светилом, оно сияет ярким светом, передает его другим небесным светилам, образующим как бы его двор, распределяет свой свет ровно и справедливо по разным частям земли; творит добро повсюду, порождая беспрестанно жизнь, радость, движение; бесконечно перемещается, двигаясь плавно и спокойно по своей постоянной и неизменной орбите, от которой никогда не отклоняется и никогда не отклонится, — является, безусловно, самым живым и прекрасным подобием великого монарха. Те, кто наблюдали, как я достаточно легко управляю, не чувствую себя в затруднительном положении из-за множества забот, падающих на долю короля, уговорили меня включить в центр эмблемы земной шар — державу и для души надпись «Neс pluribus impar» («Выше всех людей на свете»[42]); считая, что мило польстили амбициям молодого монарха; что раз я один в состоянии справиться с таким количеством дел, то смог бы даже управлять другими империями, как Солнце смогло бы освещать и другие миры, если бы они подпадали под его лучи»^{63}.

Символ дневного светила — не плод простой лести, которой потчуют придворные монарха. Людовик XIV выбрал его не случайно. «Он прекрасно знает историю, — как свидетельствует Мадемуазель, — рассуждает на исторические темы, всегда кстати хвалит то, что надо хвалить в своих предшественниках, и берет на вооружение то, что необходимо использовать при подходящем случае». А ведь миф о короле создается и оттачивается на протяжении веков. Король предстает либо лоцманом, управляющим кораблем-государством, либо врачом, который перевязывает раны и лечит болезни, либо Солнцем, которое светит и греет. Этот последний образ, наиболее яркий и универсальный, получает наибольшее развитие. Он часто встречается в памфлетах, появляющихся в период регентства Марии Медичи. Образ короля занимает несколько страниц — сам сюжет и многочисленные его вариации — в брошюре, воспевающей Луденский мир (1616)^{175}, появляется снова в самый разгар Фронды. В «Королевском триумфе» (памфлете, написанном по случаю возвращения в Париж 18 августа 1649 года короля и двора), Людовик — «это яркое светило, лучезарное Солнце, это день без ночи, это центр круга, откуда растекаются лучи»^{70}.