В Жеври 20 мая он не только посещает несколько частей, но и производит смотр, без малейших признаков усталости, всех 46 батальонов и 90 эскадронов своей армии, всех 66 батальонов и 209 эскадронов маршала Люксембургского. «Это был, безусловно, — говорил Расин, — самый грандиозный спектакль, которого не видели уже много веков», ибо римляне никогда не выстраивали больше 50 000 солдат, а перед королем Франции было 120 000 человек, «выстроенных в четыре ряда»; ему понадобилось восемь часов, чтобы все объехать на коне и осмотреть. Расин, который не очень хорошо ездил верхом и был сугубо штатским человеком, не смог преодолеть и трех четвертей пути этого осмотра и написал Буало: «Никогда еще не было такого количества войск, собранных вместе, и, уверяю вас, никогда не было более красивого зрелища… Я так устал, я был так ослеплен блеском шпаг и мушкетов, у меня так шумело в голове от барабанов, труб, литавр, что, по правде говоря, я уже ехал, куда меня везла моя лошадь»^{90}.

А когда король командует парадом, кавалеристы и пехотинцы уверены, что они его снова увидят почти на передовой линии фронта часто рискующим жизнью. Об этом знают и говорят не только в лагерях и в местах расположения войск, но и в тылу. Из Парижа Буало пишет Жану Расину, что ему было очень приятно прочитать его рассказ об осаде Монса (25 марта 1691 года): «Я вам признаюсь, однако, что мне трудно было бы смотреть на то, как король рискует собой. Это плохая привычка, и хотелось бы, чтобы он от нее избавился… Возможно ли, чтобы монарх, который предпринимает столько разумных мер для осады Монса, так мало думает о сохранении собственной жизни?» Монарх же остается верным этой «своей скверной привычке»: он превратил ее в долг. Если принц Оранский, еретик, узурпатор английского трона, не боится подставлять себя под пули, как же сын Людовика Святого избегал бы подобного риска? 13 июня 1692 года при первом же штурме крепости Намюр — здесь нужно было овладеть редутом и важным оборонительным сооружением «более четырехсот ту азов длиной» — король лично располагает свой полк, отдавая «приказы, находясь на близком расстоянии, меньше мушкетного выстрела, от врага». Его едва прикрывали три плетеные корзины, принесенные сюда и еще более опасные, чем все остальное, потому что они были наполнены камнями. При первом же пушечном попадании тот, кто спрятался бы за ними, был бы изрешечен.

А за этим ненадежным укрытием Людовик был не один. С ним был, пишет его историограф, его сын — Монсеньор, его брат — Месье и его внебрачный сын — граф Тулузский; четыре Бурбона, из которых один король и два потенциальных наследника! И событие показало, впрочем, что риск был реальным: мушкетная пуля, направленная на короля, ударилась о плетеную корзину и отлетела рикошетом; «она попала в руку графу Тулузскому, который стоял перед королем»^{90}. Можно себе представить, какой урон мог бы нанести дому Франции пушечный залп или массированный обстрел, нацеленный в одно и то же место и в одно и то же время. Впрочем, эти принцы были на передовой линии осады не одни. В эту армию входили принц де Конде и герцог Бурбонский. А в нескольких лье от этого места, в армии маршала Люксембургского, находились остальные члены королевской семьи, принцы крови и узаконенные дети: герцог Шартрский, принц де Конти, герцог дю Мен, герцог Ванд омский и его брат, великий приор. В этих двух фландрских армиях недоставало только герцога Бургундского. Ему, правда, было только девять лет.

Сегодня легко пренебрежительно относиться к этой мобилизации всех членов капетингского дома и приписать заслугу осады Монса и Намюра одному Вобану. Наши предки правильнее судили о вещах: они отдавали Вобану то, что принадлежало Вобану, и королю то, что принадлежало королю. Помимо многочисленных первостепенных забот монарх возлагает на себя тяжелую ответственность за то, что он подвергает большей или меньшей опасности членов королевского дома. Он заплакал, когда Монсеньор 25 сентября 1688 года уехал из Версаля на германский фронт. Он с ним отправил, «чтобы сдерживать пыл молодости», герцога де Бовилье^{49}, а в качестве помощников — Вобана и Катинй. Он ему наметил программу. Взятие Филипсбурга и многих других крепостей было лишь военным аспектом данной экспедиции. А самым главным для Франции и для всего мира было показать себя достойным своего отца: «Посылая вас командовать моей армией, я вам предоставляю случай проявить себя; поезжайте и покажите это всей Европе, чтобы, когда я умру, никто не заметил бы, что король умер».

Король был переполнен гордостью, читая 19 октября прекрасное письмо своего сына, в котором он рассказывал детально о каждом моменте осады. «Во Франции не было человека, — пишет маркиз де Сурш, — который мог бы написать на подобную тему таким лаконичным стилем, как он, и рассказать обо всем так точно, так четко и с такой последовательностью». Президент Роз, верный личный секретарь Его Величества, человек огромной культуры, не колеблясь, сравнил «стиль Монсеньора со стилем Цезаря в его ”Комментариях”»^{97}. Через три дня Людовик XIV отослал дофину письмо, в котором запрещал ему так рисковать, «так как храбрость молодого принца давала повод для опасений; Монсеньор день и ночь находился бы без всякого показного хвастовства в самых опасных местах траншеи, если бы ему было позволено действовать по своей склонности». Солдаты и офицеры не скупились на похвалу в отношении доблести Монсеньора, к которой прибавлялась еще «честность, нежность и щедрость, очаровывающие всех»^{97}. 1 ноября — в день рождения Монсеньора — в Версаль пришла новость о взятии Филипсбурга в то время, когда иезуит Гайяр произносил проповедь в праздник Всех Святых. Король так был счастлив, что прервал поток красноречия своего духовника, сообщил эту новость всей королевской семье, заказал благодарственный молебен и предоставил слово преподобному отцу лишь по истечении четверти часа. 28-го, в первое воскресенье рождественского поста, Людовик XIV отложил проповедь того же самого Гайяр а и отправился со всей королевской семьей в Сен-Клу, а оттуда к вратам Майо для того, чтобы особенно торжественно встретить своего сына, увенчанного победой. А то, что он захочет потом держать при себе Монсеньора в других военных походах, было вовсе не ревностью, вопреки бездоказательным инсинуациям, а его желанием следить за тем, чтобы сын не подвергал себя безмерному риску. Скоро вся страна узнает обо всех этих планах, успехах, об опасностях, трудностях и славных подвигах. Каждому видно, от герцога до последнего виллана, что в жилах принцев королевского дома течет по-прежнему благородная кровь Беарнца и что роскошь Версаля их не изнежила. Король не посылает своих солдат на смерть, оставаясь в своем комфортном дворце. Король не щадит ни своих близких, ни себя самого. Служить королю — это быть с ним рядом. Он воодушевляет вас, он старается быть впереди и разделить с вами опасность, он в курсе трудностей каждого волонтера и сапера, артиллериста и инженера, кавалериста и драгуна, военного начальника и подчиненного. У Людовика XIV и талант полководца, и личный авторитет больше, чем у Вильгельма Оранского, его постоянного врага; а присутствие в армиях одиннадцати потомков Генриха IV является наилучшей пропагандой и во Франции, и в Европе. Ибо не во всех двенадцати рыцарях Карла Великого текла королевская кровь. Привлечение королем этой когорты принцев в армию, численность которой достигла своего апогея, не было ни нововведением, ни роскошью, так как европейский конфликт, развязанный Аугсбургской лигой, превращался в психологическую войну. При таком столкновении учитывается каждый фактор: королевский и национальный (во Франции они сливаются друг с другом), военный и политический, гражданский и религиозный, элитарный и народный. Врагами Франции в 1688 году были не только сухопутные армии и флоты разных стран.

Если посмотреть на Десятилетнюю войну с расстояния спутника Сириуса, она покажется очень странной; и Вольтер не упустил случая высветить ее парадокс. «В этой войне, — пишет он, — Людовик XIV воевал против шурина — короля Испании, против Баварского курфюрста, сестру которого он дал в жены своему сыну, Монсеньору, против Пфальцского курфюрста, княжество которого опустошил уже после того, как женил своего брата, Месье, на Пфальцской принцессе, Мадам Елизавете-Шарлотте. Король Яков был сброшен с трона своим зятем и своей дочерью… Большинство войн, которые вели между собой христианские принцы, по сути, были гражданскими войнами»^{112}. Если бы у Вольтера был более религиозный склад ума, он также отметил бы, что три католических монарха (император, король Испании, герцог Савойский) воевали на стороне протестантских морских держав, против Людовика XIV и Якова II. И снова происходит столкновение между Его католическим Величеством и Его наихристианнейшим Величеством. С другой стороны, этот непримиримый Вильгельм Оранский, которого раздражает католицизм французского короля, явно терпит союз с католической нетерпимой Испанией. Правда и то, что Вильгельм III, хотя и не наделен большим воинским талантом, в своих действиях ловок и упорен. Он будет осуществлять вплоть до Рисвикского мира, и очень эффективно, такие политические операции, которые мы сегодня называем совращением и дезинформацией. Его ненависть к Людовику XIV стимулирует его природные способности. Он периодически подбрасывает ложную информацию, чтобы деморализовать французскую армию и народ. Он использует для этой цели такой промежуточный элемент, как реформатская эмиграция в Голландии. Он может рассчитывать иногда на многих протестантов, живущих во Франции, новообращенных в католичество (плохо обращенных), которые надеются, что в конце войны в результате переговоров Людовик XIV вынужден будет восстановить Нантский эдикт. Существует параллель между французскими гугенотами, готовыми давать информацию принцу Оранскому и помогать ему, и якобитами, верными Якову II, которые готовятся к бою за Ла-Маншем и развивают бурную деятельность у нас. Недостаток политической прозорливости и отсутствие хладнокровия у тех и других в итоге приводят к нарушению согласованности в действиях, так как ни протестанты Лангедока, ни шотландцы не обладают ни средствами, ни волей, чтобы обеспечить своим кумирам высадку и вообще способствовать их победе.