Надо было бы быть совершенно слепым и ко всему безразличным, чтобы не интересоваться парламентской борьбой, ведущейся против создания новых должностей и за сохранение полетты. И все-таки королева-мать может провести эдикт о назначении двенадцати новых докладчиков только на заседании парламента в присутствии короля (15 января 1648 года). Однако парламент осмелился на следующий же день начать пересмотр итогов вынужденной регистрации. В течение трех месяцев (февраль — апрель) Париж является свидетелем странной войны официальных бумаг, эдиктов, заявлений, постановлений совета, отказов и остановок судебных разбирательств. Ибо счетная палата, палата косвенных сборов, Монетный двор[19] отныне действуют заодно с парламентом. Речь идет еще о жалованье оффисье; и снова речь идет о полетте. Будет ли она прежней или восстановленной и на каких условиях? Речь идет о личных интересах, а не об общественном благе. Речь идет даже об отрицании общественных интересов. Обстоятельства 1648 года, кажется, предвосхищают обстоятельства 1788-го. Ибо если нацию призывают приносить жертвы, чтобы наполнить государственную казну, почему больше всего должны страдать обездоленные? Почему Ришелье и Мазарини увеличили талью крестьян и отказались заставить парижских буржуа платить ввозную городскую пошлину, отказались заставить высших должностных лиц участвовать в этом общем деле? Разве сокращение жалованья советника, оправдываемое военной экономией, отличалось бы от тех жертв, которые требуются от жителей сельских местностей?

И тем не менее должностные лица Парижа, изображая себя жертвами фискальных «притеснений», устроят дебаты и дойдут до того, что появится некий прототип учредительного собрания.

13 мая все четыре суверенных суда столицы проголосуют за постановление о союзе: их депутаты будут заседать сообща в необычной ассамблее, названной палатой Людовика Святого. Анна Австрийская тотчас же посчитает затею неуместной и опасной, представляя эту палату как «какую-то республику внутри монархии»^{233}. Конечно, ее гнев был сильнее гнева Мазарини, она заставила отменить постановление о союзе и запретить созыв объявленной палаты. Но палата Людовика Святого все-таки собралась с одобрения парламента.

Тогда Мазарини вновь навязывает свою волю, и регентша соглашается скрепя сердце пойти на уступки по истечении двух месяцев (ожидая, когда успехи во внешней политике помогут королеве и ее министру восстановить их пошатнувшийся авторитет). Палата Людовика Святого, заседавшая с 30 июня по 9 июля, выработала что-то вроде хартии, состоящей из 27 параграфов. Здесь есть все: защита подданных от произвола и тирании, допускаемых людьми финансового ведомства, защита суверенных судов от авторитарности совета и от все возрастающей власти комиссаров. Наши судейские требуют аннулирования должностей интендантов, откупщиков налогов, установления чего-то вроде английского «Habeas Corpus Act»[20] (в Англии за этот закон проголосуют лишь в 1679 году, а применен он будет в 1689-м), запрещения создавать новые должности. Судейские чиновники хотят судебную палату, которая оградила бы их от зарвавшихся финансистов, провозглашения свободы торговли, уменьшения на 25% тальи. Этот последний пункт — демагогическое любезничанье, которое им ничего не стоит, — специально рассчитан на то, чтобы понравиться народу. Но господа не забыли о своих интересах, содержащихся в кратком изложении в третьем параграфе, таком же взрывоопасном, как минное поле. Парламент и другие высшие суды добились бы тем самым права наблюдать за применением налоговых указов и стали бы сразу главной силой власти. Если бы парламент завтра завоевал «право разрешать взимать налог», он превратился бы, как по мановению волшебной палочки, в палату общин. Доказательство такого волеизъявления заключается в «свободе голосования», которая сразу отвергает законность традиционного церемониала королевского кресла на заседании парламента.

Девятого июля Мазарини приносит в жертву суперинтенданта Партичелли д'Эмери. 18 июля эдикт, вырванный в результате этих обстоятельств, утверждает многие требования палаты Людовика Святого: упразднение должностей интендантов и уменьшение тальи. Но парламент вместо того, чтобы успокоиться, еще больше взбудоражился, подстрекаемый, в частности, Брусселем и Бланменилем. Королева и ее министр делают вид, что уступают. Декларация 31 июля, продиктованная в парламенте в присутствии короля, придает силу закона почти всем параграфам палаты Людовика Святого^{233}.

Не надо никогда делать уступки, находясь в слабом положении. Бруссель это понимает и удваивает свои дерзкие требования. Анна Австрийская ждет реванша. Этот реванш дорого ей обойдется.

Даже не вдаваясь в подробности о Фронде, невозможно рассказать, насколько глубоко логика ее сокрыта за разрозненными событиями, интригами, заговорами, разрывами альянсов и неожиданными развязками. Ее историю еще надлежит написать, и нет уверенности, что будут поняты причины ее возникновения после проведения тщательного анализа тысяч памфлетов, опубликованных против Мазарини. Юный король болезненно переживал события Фронды изо дня в день, будучи в том возрасте, когда читают сказку «Ослиная шкура», а не «Государь» Макиавелли или «Анналы» Тацита.

Первые «волнения», называемые «старой Фрондой», — уже чистейшее безумие: ни победа при Лансе (20 августа 1648 года), ни славный договор в Мюнстере (24 октября) не помешают оппозиции — скорее наоборот, они подтолкнут магистратуру верховных судов, знать двора и де Гонди, коадъютора Парижа, восстать против королевы под предлогом защиты интересов короля и королевства от Мазарини. Парламент, ревностный хранитель основных законов, сам же их нарушает. Ибо верховная власть во Франции более неделима, и королева Анна Австрийская ее осуществляет от имени своего несовершеннолетнего сына. Нападать на власть регентши означало посягнуть на права короля.

Этот ребенок — король Франции — хочет быть монархом с абсолютной властью. Он знает, что Вестфальский мир, который унижает императора и ограничивает в правах Священную Римскую империю, — большое достижение. Он понимает и то, что бунт его народа, если иметь в виду выдвинутый предлог, — всего лишь ребячество. Название «Фронда» очень удачное, оно пародирует детскую игру. У Людовика XIV нет никаких оснований дистанцироваться от своей матери или своего крестного отца (даже если его каждодневная жизнь неспокойна, даже если он меняет все время место своего пребывания, даже если он спит на грязных и дырявых простынях). Фрондеры это чувствуют и злятся из-за этого, их политика направлена на то, чтобы представить в ином свете свой мятеж, убедить всех в том, что они хотят якобы вырвать короля из его окружения, считающегося вредным. Если бы юный король не был верен королеве-матери, все бы рухнуло: и этот мятеж, который так и не смог разрастись до революции, предстал бы как невероятное зрелище антикоролевского восстания, поддержанного самим королем.

Не надо упускать из виду эти факты, эти парадоксы, принципы бывшего общественного права, чтобы прочувствовать, как и Людовик XIV, хаотические события, вызванные опасными и абсурдными внутренними войнами. По правде говоря, мы их наблюдаем со стороны, а не из окруженного королевского дворца Пале-Рояль. Мы на них смотрим с расстояния в триста лет, а не во время мятежа кричащих и озлобленных людей. Мы на эти войны смотрим как зрители, а не как действующие лица или жертвы.

Двадцать шестого августа 1648 года, когда коадъютор служит молебен в Нотр-Дам в честь победы при Лансе, королева-мать приказывает арестовать президента Потье де Бланмениля и советника Брусселя, самых упорных противников в парламенте. После этого в Париже появилось 1260 баррикад. В ночь с 26 на 27 августа Гонди и герцог де Лонгвиль разработали план заговора против Мазарини. Когда Бруссель был освобожден, баррикады исчезли. Двор же покинул столицу 13 сентября якобы для того, чтобы не подвергать опасности здоровье короля. Анна Австрийская здесь почти ничего не выигрывает, Мазарини — еще меньше, 22 октября регентша, позволившая Гастону Орлеанскому и Конде вступить в дискуссию с представителями парламента, подписывает — против своей воли, но подписывает — декларацию в СенЖермене: приняты все требования парламента, прежние требования палаты Людовика Святого и новые, поскольку королева обязуется отменить практику указов о заточении без суда и следствия. По странному совпадению парламент подтверждает эту капитуляцию двора в день заключения Вестфальского мира. Понятны мысли Мазарини, оброненные 30-го: «Признайтесь, что надо иметь большую любовь и необычайное рвение, чтобы с удвоенным вниманием, как это делаю я, заботиться об обществе, которое так плохо ко мне относится, да еще в тот момент, когда, мне кажется, можно без тщеславия сказать, что оно пожинает некоторые плоды моих трудов»^{70}.