Людовик XIV не только сам воюет на фронте со всей королевской семьей, но и обрекает себя на большие жертвы. В 1688 году «дворцовые постройки, на которые ушло много денег, его бесконечно радовали, он любовался ими в компании людей, которых удостаивал своей дружбы»^{49}. Уже в 1689 году король резко сокращает траты на строительство. 2 декабря 1689 года маркиз де Данжо записывает: «Король приказывает изъять большое количество лошадей из большой и малой конюшен, что дало экономию в 100 000 экю за год». Людовик не может запереть Версаль на ключ, закрыть Марли и Трианон, запереться в Тюильри для того, чтобы понравиться своим подданным и подать пример чрезвычайной экономии. Это означало бы для Европы: Франция на исходе сил, она не способна противостоять коалиции. На эти опасные и чрезмерные жесты Людовик XIV не идет, но все, что можно было сделать в данных условиях, он сделал.

Траты на дворцовые постройки, которые в 1688 году достигли 7 389 375 ливров, снижаются наполовину каждый год. В 1689 году они упали до 3 571 552 франков; в 1690 году они уже снизились до 1 569 781 ливра. В Сен-Жермене истрачено в 1688 году 147 779 ливров, а в 1690 году — только 22 195 ливров. В Марли в то же самое время траты снижаются с 283 412 до 87 630 франков. В связи с войной знаменитые работы на реке Эр и на Ментенонском канале приостанавливаются по двум причинам: из-за нехватки денег и отсутствия рабочих рук. В 1688 году эти работы стоили 1 932 376 франков; в 1689 году траты снизились до 871 731 франка; в 1690 году они составляли всего лишь 40 000 ливров^{45}. Видно, что Людовик не с легким сердцем забросил эти работы, архитектором которых он себя считал и за проведением которых зорко следил. Он в какой-то степени приносит свою жертву государству и нации, то есть Отчизне.

Чтобы побудить двор и Париж придерживаться официальной политики экономии, 14 декабря 1689 года король издает указ «О регламентации ювелирных работ и производства посуды из золота и серебра»: все серебро богатых французов должно быть отдано на Монетный двор. И тут Его Величество подает пример. Уже 3 декабря придворные узнают, что он «заставил переплавить все свое прекрасное столовое серебро и, несмотря на дорогостоящую ювелирную работу, даже филигранные вещи»^{26}. Серебряная версальская мебель — ничего более удивительного никто никогда ранее не видел — отправляется на переплавку. Эти работы начинаются 12 декабря 1689 года и продолжаются до 19 мая 1690 года. В течение пяти месяцев подряд король смотрит, как мало-помалу исчезают произведения искусства из драгоценных металлов: «секретеры, столы, круглые столики на одной ножке, сундуки, кресла, стулья, табуреты, длинные узкие скамьи со спинками, две стойки альковные с перилами (вес обеих доходил до 57 489 унций), каминные решетки, зеркальные оправы, торшеры, жирандоли, бра, подсвечники, нефы, тазы, вазы, урны, кувшины-амфоры, кувшины из серебра или золота, флаконы, чаши весов, подносы, солонки, горшки для цветов, курильницы, ящики для апельсиновых деревьев, носилки, ведра, клетки, чернильницы, перчаточницы, колбы, плевательницы»^{26}, уже не говоря о всяких барельефах и статуэтках и не считая 668 комплектов серебряной филиграни, снятой с «сундуков, ларей, коробок, ваз, подсвечников, стульев, секретеров и т. д.».

Всего лишь семь лет назад король поселился окончательно в Версале. И вот из Галереи зеркал и апартаментов каждую неделю носильщики с бесстрастным взором выносят мебель, как из какого-нибудь буржуазного дома, где только что описали имущество. Ибо война, которая ведется, является тотальной войной. Она отменяет де-факто все привилегии. В 1690 году главная привилегия короля Франции — быть всегда (даже в тылу, даже в Версале) на передовой линии фронта.

Если Людовик после Нимвегенского мира был на вершине своей славы, мы видим, как после подписания Рисвикского мира окончательно вырисовывается его характер. Ему 59 лет. Несмотря на приступы подагры, он необыкновенно крепок, благодаря тому, что много времени проводит на свежем воздухе и много двигается вопреки нелепым предписаниям его личного врача.

Он все больше и больше отдается общественным и государственным делам. Меньше чем за девять лет, с 1683 по 1691 год, он потерял своих лучших министров (Кольбера, Сеньеле, Лувуа). Отныне он сам полностью устанавливает свой личный регламент жизни. «Он во всем скрупулезно придерживается этого распорядка, щадит каждый час каждого дня, вводит такой порядок, что всегда всем известно, когда он встает, когда обедает, наносит визиты, охотится, дает аудиенции, когда заседает в совете и когда ложится спать»^{86}. Он, в сущности, является пленником системы, которую сам установил, и приговорен жить на виду у всех, в течение всего дня, так четко расписанного по часам. Король должен либо улыбаться, либо оставаться бесстрастным для двора, для иностранных дипломатов, для подданных своего королевства, для своих союзников в Европе или для своих врагов в той же Европе. За игрой его лица наблюдают, каждый пытается угадать по его лицу, что он думает и каково его отношение. Маркиз де Сурш нам рассказывает, например, что 28 июля 1704 года был «обычным днем, без событий, но так как король, против обыкновения, казался довольно печальным, придворные шептались, высказывали друг другу предположения, что, наверное, король получил плохие новости из Германии»^{97}. Словом, королевский сфинкс должен оставаться бесстрастным, чтобы не вызывать никаких личных толков.

Так же, как в 1697 и в 1707 годах, как в 1686, так и в 1986 году о Людовике судят по каким-то внешним проявлениям. С него пишут прекрасные портреты, льстиво изображая его на своих полотнах (как Риго) или приписывая ему жестокие черты на страницах своих книг (как Сен-Симон), но все эти портреты показывают, что о персоне Людовика XIV у этих авторов было весьма поверхностное суждение. На картине Риго король показан во всей своей славе и величии; в книге Сен-Симона выпячены черты деспота-эгоиста. И в портрете графическом, и в портрете литературном запечатлен один-единственный момент — данный момент, ни там, ни здесь король не представлен в реальном своем обличии гуманного человека. Нужно ли обязательно противопоставлять официальной живописи натуралистическое контрполотно или рисовать вместо образа грозного короля размытый, благостный облик монарха? Лучше всего показать настоящее лицо Людовика XIV со всеми его высказываниями и действиями на протяжении тридцати лет.

«Мемуары», написанные специально для Монсеньора и из которых каждый из нас может извлечь большую пользу для себя^{63}, являются памятником начального периода правления Людовика XIV; да и к тому же Периньи и Пеллиссон привнесли все-таки какую-то долю своего таланта и стиля в произведение Его Величества. Весьма полезно познакомиться с письмами короля, даже если по ним можно судить скорее о политике в широком смысле этого слова, чем о собственно королевской мысли. Впрочем, если Людовик, подписывая эти письма или заставляя какого-нибудь министра или секретаря их подписывать своим именем «Людовик», полностью берет ответственность за это на себя, нельзя всегда точно доказать, что это было именно то письмо, которое король написал сам. А вот справочник-гид «Как осматривать сады Версаля»^{62}, о котором мы уже говорили, — произведение сжатое, четкое, без лирических отступлений, чисто практического характера, без всяких лишних сведений — является, безусловно, трудом самого Людовика XIV, полностью отражающим его стиль.