Первого августа 1664 года была сыграна при дворе, в замке Фонтенбло, трагедия старика Корнеля «Отон». Пьеса была политическая, в ней рассказывалось о заговорах, о ловких маневрах: кто же будет наследовать императору Гальбе? Отон, кандидат консула Виниуса, или Пизон, которого выдвигал префект Лакус? Но текст, заимствованный у античного мира, был совершенно прозрачен. Придворные видели в Отоне своего молодого короля, монарха, который боролся со взяточничеством, с беспорядками и с заговорами, монарха, твердо решившего управлять единовластно. В самом деле, Людовик XIV уже три года держал «бразды правления в своих руках»^{99}, Пьер Корнель возносил хвалу за это королю, облекая свои комплименты в римскую тогу.

Личное правление Людовика началось уже через несколько часов после смерти Мазарини, 9 марта 1661 года. На смертном одре, пользуясь малейшей передышкой, Ментор давал Телемаку последние политические советы. Он ему особенно рекомендовал «блюсти права Церкви», давать бенефиции «исключительно людям способным, набожным, благонамеренным», обращаться с дворянством «хорошо и с доверием», не разрешать должностным лицам выходить за рамки своих прямых обязанностей, «облегчать участь народа, снижая не только талью, но и другие налоги»; и наконец, назначать министров «в зависимости от их талантов»^{171}. Кардинал оставлял своему крестнику трех блестящих и надежных министров: Фуке, умеющего ловко добывать финансы, Летелье, реорганизатора армии, и де Лионна, великолепного дипломата.

Вопреки бытующей легенде, Мазарини не рекомендовал королю избавляться от Фуке. Фуке вел себя лояльно и был очень полезным во время Фронды. Он сослужил добрую службу кардиналу, наполняя казну как по мановению волшебной палочки. Вопреки другой легенде, умирающий не мог поступить бестактно и посоветовать королю не назначать больше премьер-министров (тем самым он как бы сам себя ретроспективно осуждал, как бы говоря: после меня — хоть потоп). Ну, а если поразмыслить над советами Мазарини, то как мог король, уже давно подготовленный к своему «ремеслу», уже давно жаждущий лично управлять государством, не прийти к выводу, слушая последние напутственные слова, что пора взять бразды правления в свои руки?

Кардинал скончался в два часа ночи; в тот же день молодой король собрал министров и говорил с ними как монарх. Придворные разделились на две группы, одни не поверили своим ушам, а другие подумали, что это была минутная вспышка. В самом деле, авторитет Мазарини, сдержанность его королевского ученика ввели в заблуждение многих французских и иностранных авгуров. «Над всем и вся, — как заметила госпожа де Лафайетт, — еще витала тень кардинала, и казалось, что все помыслы короля только и были направлены на то, чтобы вести себя в духе его наставлений. Смерть эта давала большую надежду тем, кто мог рассчитывать занять пост министра; они, по-видимому, считали, что король, который еще совсем недавно позволял полностью собой управлять, — и государством, и своей собственной персоной, — доверится, вероятно, министру, который будет заниматься исключительно общественными делами и не будет вмешиваться в личные дела короля. Им и в голову не приходило, что человек мог оказаться совсем непохожим на самого себя и что он, отдававший до сих пор всю королевскую власть в руки премьер-министра, вдруг захочет в своих руках сосредоточить власть короля и премьер-министра»^{49}.

Если Людовик XIV берет в свои руки и руководство министерством, и управление государством, то делает он это, чтобы произвести определенное впечатление. Некоторые усмотрели в этом государственный переворот: нет ничего более неправдоподобного. Другие утверждали, что со времен Людовика XI во Франции не было подобного авторитета: они, наверное, забыли Франциска I, Генриха II, Генриха IV и даже Людовика XIII, который вдруг начинал действовать как короли Капетинги, обладавшие настоящей монархической властью. И еще одно обстоятельство объясняет поспешность короля. Несмотря на восхищение, которое ему внушал Мазарини, и явную любовь, которую он питал к кардиналу, Людовик трезво оценивал деятельность своего премьер-министра. Он был высокого мнения о дипломатическом таланте своего ментора, но общее положение дел во Франции, состояние, в котором находилась администрация, в частности двор, его не удовлетворяли. В начале своих «Мемуаров за 1661 год» Людовик XIV напишет, не щадя своего покойного премьера-министра: «Я стал смотреть на все провинции государства не равнодушными глазами, а глазами хозяина, который сильно тронут тем, что все они его приглашают приехать и поскорее ими заняться… Беспорядок царил повсюду»^{63}.

Обе эти причины побуждали действовать, и действовать быстро, осторожно и искусно (часть фразы, выпущенная в тексте 1661 года, звучит буквально так: «…и разобраться тщательно во всем настолько, насколько время и дела могли бы позволить»). С этого момента доминирует и царит безраздельно королевский прагматизм. Людовик XIV инстинктивно чувствует — он еще напомнит об этом позже, — что обстоятельства благоприятны. «В самом деле, всюду царило спокойствие, не было ни движения, ни опасности или видимости возникновения какого-либо волнения в королевстве, которое могло бы остановить осуществление моих проектов или помешать их выполнению; с соседями был установлен мир и, вероятно, на столько времени, на сколько я сам захочу этого в силу положения, в котором они оказались»^{63}. Внутреннее спокойствие — это также залог доверия подданных и их преданности. Что касается внешнего мира, то он совпадает с европейской тенденцией к абсолютной монархии. В 1660 году Великий Курфюрст начал проводить в Берлине целую серию реформ. 29 мая 1660 года король Англии, Карл II, вошел в Уайтхолл, положив конец длительному кромвелевскому междуцарствию; а 8 мая 1661 года была избрана лондонская «бесподобная палата», прозванная «парламентом кавалеров». Обстановка изменяется в этом же направлении на другом конце Северного моря. В Копенгагене двор (которым руководит королева София-Амалия), духовенство и буржуазия провозглашают датскую корону наследственной 13 октября 1660 года, а 10 января 1661 года подтверждается абсолютная власть монарха. Эти мнимые «совпадения» следовало бы тщательно проанализировать. Слишком много авторов ссылаются сегодня — чтобы объяснить эти явления — на «конъюнктуру», преимущественно обращая внимание на кривую цен. Поворот, происшедший в 1660–1661 годах, нельзя объяснить исключительно экономическими условиями. Он был в первую очередь политическим.

Луи-Анри Ломени де Бриенн, преемник государственного секретаря в ведомстве иностранных дел, оставил нам памятную записку о событии 10 марта 1661 года, которое игроки того времени назвали бы «ловким ходом»: «Король появился перед ассамблеей собравшихся в комнате королевы-матери, где прежде всегда заседал совет, принцев, герцогов и государственных министров… и сообщил им, что принял решение: лично управлять государством, полагаясь исключительно на себя (он буквально так и выразился). После этого он их учтиво спровадил, сказав, что вызовет, когда понадобятся их советы… Мне был отдан приказ уведомить всех иностранных министров о решении Его Величества единолично управлять государством для того, чтобы они сообщили об этом решении своим государям»^{43}. «Явление короля», как выразился Пьер Гаксотт, походило на сцену артиста придворного балета: Людовик XIV продемонстрировал строгость, благородство и силу; был, пожалуй, резок, но эта резкость была рассчитана на то, чтобы привести в замешательство вельмож.