Карл II не так беспокоился о том, чтобы выбрать личность наследника, как о том, чтобы обеспечить единую судьбу всем землям, принадлежащим испанской короне. Когда уже было составлено первое завещание, дававшее эрцгерцогу Карлу право на полное наследство, кардиналу Портокарреро удалось убедить короля подписать новое завещание в пользу Филиппа, герцога Анжуйского (а если не его, то герцога Беррийского, его брата, если не последнего, то эрцгерцога Карла, а если не эрцгерцога Карла, то герцога Савойского). Любая мысль о расчленении исключалась, но ставилось условием, что обе бурбонские монархии не сливаются в одно государство.

«Новость о завещании в пользу герцога Анжуйского разорвалась, как бомба, в Мадриде 2 ноября 1700 года и привела в замешательство австрийскую партию, но вызвала всеобщее удовлетворение испанцев»^{124}. Эта новость стала известна и за границей, о чем узнал Таллар, находившийся до этого в Лондоне и прибывший в Фонтенбло уже 2 ноября 1700 года; он и сообщил Людовику XIV о беспокойстве и раздражении британского правительства; 5 ноября собрался совет министров и решил оставаться верным проекту расчленения, об этом тотчас же уведомили пенсионария Хайнсиуса. Между тем уже стала образовываться партия, благоприятствующая восхождению Бурбона на испанский престол; она включала маркиза д'Аркура, нашего посла в Мадриде, Барбезье, государственного военного секретаря и, конечно, почти прямо заинтересованного Монсеньора. Вот почему нельзя продолжать утверждать, что завещание короля Испании произвело впечатление грома среди ясного неба. Но оно вынуждало политических деятелей и Людовика XIV принять в наикратчайший срок одно из серьезнейших решений в нашей истории. Отсчет времени начался во вторник 9 ноября в Фонтенбло. «Так как король был утром на совете финансов, Барбезье явился к нему с докладом о смерти короля Испании»^{124} и принес ему выписку из его завещания, пришедшую с почтой, которую передал Ноай. «Король отменил намеченную на этот день охоту и просил всех министров собраться в 4 часа у мадам де Ментенон». Монсеньор, который утром охотился на волков, уже находился во дворце. Совет продолжался до семи часов. Мадам де Ментенон, в апартаментах которой собрался совет, тоже присутствовала»^{26}.

Так как не велся протокол совета, а будущие рассказы о нем пестрили противоречиями (в рассказах, впрочем, передавалось содержание дискуссий двух заседаний совета — 9-го и 10-го), невозможно совершенно четко и подробно узнать, о чем говорили выступающие^{22}. Об этом можно иметь представление только в общих чертах. Но воссоздание этого совещания, которое позволяет теперь, триста лет спустя, оценить Людовика XIV как направляющую и решающую личность, объяснившего причины, по которым следует принять и исполнить волю Карла II, представляется совершенно соответствующим истине. Возможно, что принять предложение Карла II означало подвергнуться риску возникновения всеобщего конфликта. Но при пристальном рассмотрении доводов заседаний совета в ноябре 1700 года легче будет принять знаменитое утверждение Вольтера: «Никогда не было более законной войны».

Маркиз де Торси в качестве докладчика на совете министров первым высказал свое мнение. Он постарался — что соответствовало его роли — представить два возможных варианта: или принять новый вариант профранцузского завещания Карла II, или остаться верными обязательствам, взятыми по отношению к Вильгельму Оранскому. Принятие завещания могло бы повлечь войну, так как Европа упрекала бы короля, что он претендует на всемирную гегемонию. Поставив на сомнительный выигрыш, мы могли бы потерять предложенную нам аннексию Лотарингии, которая гарантировала спокойствие наших границ со стороны империи. Торси казался не очень уверенным в преимуществах принятия предложения испанцев и поэтому говорил о них не очень убедительно. А герцог де Бовилье не колебался в выборе варианта. Он «считал, что нужно придерживаться договора о разделе, так как был убежден в том, что война (а она, естественно, начнется в результате принятия предложения Карла II) разорит Францию». Канцлер, как и Торси, рассмотрел все «за» и «против». Но, в противоположность своему молодому коллеге, отдал предпочтение испанскому завещанию. Канцлер думал, что в случае войны нам нечего слишком бояться императора, сюзерена независимых князей (он забывал, что мы потеряли с 1699 года поддержку, оказываемую нам турками, и не представлял себе, что нашими единственными союзниками на земле империи были Баварский курфюрст и его брат, Кельнский архиепископ^{124}). Он с уверенностью говорил, что Франция имеет достаточно мощную силу, чтобы защитить Испанию и торговые пути, связывающие ее с колониями. Связанный с негоциантами портов Атлантики и Ла-Манша, с коммерческими палатами и их депутатами, с членами совета по торговле (созданного 29 июня 1700 года), Поншартрен отлично знал, чего хотят эти энергичные люди. Он знал, что от Дюнкерка до Байонны только и мечтали о том, чтобы развивать американский импорт и наводнить Латинскую Америку бретонскими холщовыми тканями и черными рабами^{124}. По сравнению с преимуществом, получаемым при условии принятия завещания, которое усилило бы влияние в заморских странах нашего королевства и приумножило бы его выгоды, уменьшая влияние и выгоды Англии и Голландии, приобретение Лотарингии было бы ничем, так как эта страна была разоружена и нейтрализована после Рисвикского мира. Оставался неразрешенным вопрос, как быть с Англией (кто мог заверить Францию в честности Вильгельма Оранского?), и оставалась опасность войны. Но если существовала подобная опасность, может быть, стоило подвергнуться ей в надежде приобрести большое и богатое наследство, а не крохи от какого-то раздела?

После этого высказывания Поншартрена выступил Монсеньор и поддержал его со всей силой. Он почтительно, но твердо потребовал «свое наследство», и тем настойчивее, что он лишался надежды на личную власть в Италии, предпочитая обеспечить своему сыну Филиппу большое королевство согласно воле своего дяди. Мнения разделились. Людовик XIV выступил в конце дебатов, сказав, что он оставляет за собой принятие решения. Он желает подумать и подождать новых сведений.

Новая информация пришла 10 ноября. Она содержала неизвестные ранее детали о «пожелании вельмож и народа»^{124}. Оно очень сильно отражало национальный испанский дух. Вот почему 10-го вечером во время нового заседания Бовилье лично временно присоединился к этому решению. Во всяком случае, каким бы ни был выбор, решать нужно было немедленно: 11 ноября посол Испании был неофициально уведомлен о положительном ответе. Даже если Людовик XIV и принимал в расчет династические интересы, он сумел — и хронология событий об этом свидетельствует — предпочесть им интересы нации. Если уже 9-го он инстинктивно склонялся к решению, предложенному его шурином, Карлом II, он не менее ясно отдавал себе отчет в том, что его совет не единодушен в принятии решения, и решил подождать, чтобы познакомиться детальнее со знаменитым завещанием, дал себе возможность поразмыслить и постараться убедить маркиза де Торси.

Во вторник, 16-го, в Версале в торжественной обстановке Людовик XIV пригласил утром посла Испании, позвал герцога Анжуйского и сказал первому: «Вы можете приветствовать его как своего короля». Испанец произнес длинный комплимент, король Франции ответил: «Он еще не знает испанского языка; за него отвечу я». При этих словах были открыты двери кабинета. Старый король перед собравшимися придворными произнес краткую речь: «Господа, вот король Испании; его происхождение призывает его к этой короне; все испанцы пожелали его иметь своим королем и тотчас же меня об этом попросили, и я с удовольствием исполнил их просьбу; такова была воля Всевышнего». Затем он повернулся к Филиппу V и объявил: «Будьте хорошим испанцем, теперь это ваш первый долг; но помните всегда, что вы родились французом, чтобы поддерживать единение между обеими нациями; это единственный способ сделать их счастливыми и сохранить мир в Европе»^{26}. После мессы посол Испании сказал во всеуслышание: «Какая радость! Больше нет Пиренеев». Маркиз де Торси старался успокоить заграницу, без устали повторяя, что «принятие завещания было лучшим из всех возможных решений, потому что раздел увеличил бы Францию, спровоцировал бы войну с императором (не принявшим раздела) и с Испанией (которая была категорически против раздела своей страны)»^{224}. В течение двенадцати лет он будет помогать королю так же результативно, с такой же гибкостью и большой практичностью во всех делах, стоя твердо на своем, если это было необходимо, с его точки зрения. Уже 5 декабря 1700 года Филипп V в сопровождении своих двух братьев, герцога де Бовилье и маршала де Ноайя выехал в свое королевство. 13 января 1701 года королевский кортеж прибыл в Байонну, где своего короля встречали 3000 испанцев. 18 февраля Филипп V благополучно прибыл в свой дворец Буэн-Ретиро. «По его прибытии собралась такая толпа народа, что шестьдесят человек оказались затоптанными насмерть»^{26}. Казалось, что испанский народ был рад, что их католическим королем стал внук наихристианнейшего короля. Такое изъявление чувств, такое согласие определяли будущее в пользу Бурбонов, несмотря на готовую низвергнуться лавину опасностей.