Тот же самый король Людовик XIV, который никогда не говорил «Государство — это я», писал: «Интересы государства превыше всего» (1679), а затем сказал, лежа на смертном одре: «Я ухожу, но государство остается»^{26}. Что означала эта фраза, сказанная 1 сентября 1715 года, в полдень? Поскольку мы знаем — благодаря тому, что с тех пор прошло очень много лет, — как развивались в дальнейшем события, мы можем попытаться ответить на этот вопрос.

В 1986 году давление, оказываемое государством — в бюрократическом, налоговом, юридическом, военном планах, — чудовищно^{238}. Чудовище-государство — это не только гигант исключительно прожорливый, безликий, а следовательно, безжалостный, но он отличается еще и тем, что хочет стать объектом поклонения, культа со стороны граждан. Молох требует жертв, и таких жертв, которые граждане приносили бы добровольно и с радостью. И тогда, строго следуя законам логики, мы стали искать истоки этой новой религии, мы хотели узнать, когда появился этот идол-опекун. Когда-то считали, что своим появлением он обязан Наполеону (и весь свой гнев обрушили на префектов империи, на наполеоновский университет и т. д.). Теперь же выработалась привычка все валить на Людовика XIV. Сейчас обычно пишут: этот король навязал единство многоликой Франции, он силой подчинил государству администрацию, которая до сих пор была невзыскательной, короче, Людовик XIV установил у нас культ государства. Одни упрекают короля в том, что он ввел интендантов, видят в этом зародыш Национальной административной школы (до ее появления). Другие доходят до того, что в организации Версальского двора усматривают начальную стадию социализма. И все, конечно, сожалеют о налоговой системе тех времен, которая так хорошо развивалась и которую, казалось, достаточно будет сделать более демократичной, и она станет совершенной.

Такие обвинения покоятся на анахронизме. На самом деле, государство в административном смысле этого слова-протея не имеет в 1715 году ничего общего с понятием государство-чудовище. Генеральный контроль финансов — министерство, которое в те времена кажется похожим на спрута, распустившего свои щупальца, — насчитывает в центральных службах меньше людей, чем сегодня в префектуре департамента Верхние Пиренеи. Интендантство большой провинции использует от пяти до десяти агентов. Если на Бретань приходится восемьдесят три помощника интендантов^{182} — здесь интендантский контроль вынужден принять исключительные меры, — то в Эльзасе, в котором все приближается к норме, их насчитывается всего пять человек (в Страсбурге, Кольмаре, Ландау, Брейзахе и в Бельфоре^{223}). Министерские департаменты королевства, которые держат многочисленный штат служащих, делают это в силу необходимости. Никто не думает в начале XVIII века, что во Франции слишком много комиссаров или флотских писарей — мы являемся второй морской державой в мире — и что у нас слишком много комиссаров или военных контролеров: с приходом Мишеля Летелье в 1643 году эти должностные лица снабдили самую мощную армию Европы командным составом по административной и материально-технической части.

Бюрократия (не без колебания употребляем это слово) не имеет ничего общего с крайностями. Бюрократия не какой-то исполин, который давит и принуждает, — не было случая, чтобы интендант какого-нибудь финансового округа выразил возмущение тем, что местное наречие используется населением как средство общения дома, в общественном месте или в церкви. Как только сообщества граждан принимают контроль интендантов, в остальном эти граждане совершенно свободны. Случается, что интенданты в общем обеспечивают гражданам защиту от вельмож, злоупотребляющих своим положением, своей силой. Французская администрация тех времен вовсе не бесчеловечна. Она не безлика, а даже очень персонифицирована, поэтому этот порок ей не присущ.

Даже в колониях, где почти всегда историк или исследователь может подметить очень много административных недостатков, характерных и для метрополии, а здесь принимающих карикатурные формы, очень хорошо видно, особенно после 1700 года, как королевские функционеры стараются улучшить положение; а вот профессор Марсель Жиро недавно написал большую статью «Гуманные тенденции конца правления Людовика XIV»^{193}. В этой статье говорится о графе Жероме де Поншартрене, умоляющем контролера Демаре вмешаться, чтобы защитить матросов, которым не было выплачено жалованье, и их голодающие семьи, а также рабочих королевских арсеналов. Он поддерживает и моряков, попавших в английский плен, которые погибают от истощения там, за Ла-Маншем, и не могут вернуться на родину, так как у них нет денег, «эти бедные люди должны страдать из-за того, что не получают то, что им по закону положено, ведь они рисковали жизнью ради… Его Величества». Все администраторы портов, флотские комиссары, распорядители кредитов принимают сторону матросов, их вдов, рабочих, ремесленников и защищают их от сборщиков тальи и от тех, кто накладывает арест на имущество. Тон этих депеш и рапортов созвучен тону «Королевской десятины» Вобана^{109}. Все защищают мелкий люд. Они, как государственные агенты, используют свою административную власть и силу убеждения, чтобы защитить простой люд, находящийся в их ведении, от силового давления, идущего от другого департамента того же самого государства. Вся корреспонденция Поншартрена, который является не адвокатом, не церковным служкой, а министром военно-морских сил, духовенства, Парижа и королевского дома, свидетельствует о «своего рода благорасположении по отношению к людям из народа, которые по своему социальному положению могут оказаться беззащитными и стать жертвами произвола своих начальников и представителей привилегированных классов»^{193}.

Знаменитое изречение «Ах, если бы король знал!» оправдывается здесь полностью. Когда одни агенты короля делают слишком тяжелым бремя государства, другие королевские служащие от имени того же короля и государства защищают самых незащищенных. Король все делает, и король все знает. Государство действует, но государство и контролирует само себя — таков административный стиль истинной абсолютной монархии.

Сам процесс гуманизации продолжает все ярче и ярче обозначаться, когда речь заходит об отправке в колонии людей и об организации жизни в самих колониях. Если король имеет право своей властью набрать матросов для своих военных кораблей и для кораблей, используемых для корсарских нужд, то комиссарам, чиновникам морского интендантства, судовладельцам министр запрещает хватать кого бы то ни было и силой препровождать на корабль: они могут набирать на службу людей только «по доброй воле», «не проявляя при этом никакой власти». «И король, и государственный министр проявляют явное единодушие в своем подходе ко всем людям королевства, живущим за океаном». Принципы, которыми они руководствуются, возвышенны и великодушны. Они «придают колониальной политике конца правления такое значение, которого уже не придерживаются в период регентского правления». Людовик XIV и его министр противятся также и тому, чтобы силой отправляли за море несчастных и всяких негодяев. Для короля было бы соблазнительным, конечно, набирать будущих поселенцев из общих приютов или среди тех лиц, на которых жалуются семьи. Однако уже с 1699 года Людовик XIV отказал в отправке силой 50 каменщиков из Лимузена на работы на остров Сент-Кристофер, предпочитая забросить этот проект, чем прибегнуть к подобному принуждению. Он допускает пересылку «бродяг и всяких темных личностей», которые, возможно, круто изменят образ жизни в Вест-Индии или в Америке, но при условии, что эти люди «поедут туда добровольно». Людовик XIV использует для этого свои королевские грамоты, но ими не злоупотребляет. Даже когда какая-нибудь семья просит его отправить за океан сбившегося с пути сына вместо того, чтобы заключить его на некоторое время в тюрьму во Франции, король отказывается выполнить просьбу об экспатриации, если заинтересованное лицо не дает на это своего согласия, и, таким образом, Антильские острова и Луизиана лишаются многих сотен де грие и манон леско.