Нам представляется, что это событие на Ванд омской площади во многих отношениях весьма показательно. Лувуа, который использует свою должность суперинтенданта строительства, чтобы усилить свое влияние, и Мансар, который стремится осуществить выгодную для себя финансовую операцию, толкнули Людовика на это дело. И король, у которого ушла баснословная сумма денег на Десятилетнюю войну, вынужден был спрятать свою гордость в карман и тотчас же дошел на двойной компромисс, подписав договор с городом и допустив участие финансистов в этом деле. Проявив здравый практицизм, он сумел одновременно обеспечить себе славу и уберечь деньги налогоплательщиков. Народ же, кажется, не обижается на короля за то, что он избегает приездов в Париж. Да и кто же не предпочтет красивый фейерверк, а пойдет смотреть на проезжающие королевские кареты? А парижане, кстати, всегда были людьми здравыми и любознательными. Только в Париже понимают толк в моде, только в Париже не лезут в карман за словом, только в Париже общественное мнение (буржуазное и народное) имеет вес.
Общественное настроение
Как бы ни была сильна монархия и как бы ни был велик престиж Франции после подписания Нимвегенского мира, мы видим сегодня (правда, три века спустя) в ее внутреннем устройстве одно слабое звено. Речь идет в данном случае о недостаточно устойчивых связях между правительством и подданными Его Величества.
Ибо существует общественное мнение. И хотя оно потеряло свой фрондерский дух в 1653 году, но не приобрело еще той философской окраски, которая появилась в период между 1680 и 1690 годами. Король это знает, с юношеского возраста он отмечает неприятие своими народами так называемой «реформированной религии». Король учитывает эту позицию. Мы скоро увидим, как и до какой степени он будет с ней считаться. Людовик также знает о недоверчивости жителей новых провинций и относится к этому с пониманием. Он знает, что французы скорее, чем его духовники, простят ему его любовниц{12}. Наконец, когда будет поставлен вопрос: принять или отвергнуть завещание Карла II и корону Испаний в пользу Филиппа, герцога Анжуйского, Людовик XIV будет много советоваться, но на его решение окажет сильное влияние мнение негоциантов и деловых людей.
В течение всего правления между монархом и его подданными, между королем и всем его королевством существует (множество примеров об этом свидетельствует) духовное, внутреннее, интуитивное согласие. Подобная гармония объясняется тремя причинами: 1) естественным функционированием наследственной монархии, любовью монарха к своим народам и его заботой о них, перекликающейся с лояльностью подданных, которая также происходит от их любви к нему; 2) католицизмом, который в блестящий век Контрреформы действует как смазочное масло в колесном механизме;[64] 3) негласным сотрудничеством между Людовиком XIV и большинством французов, которое установилось после Фронды.
Однако если и существует общественное мнение, поощряющее короля, превращающее его порой в сообщника, это мнение еще не может быть свободно использовано, особенно в критических замечаниях{229бис}. Пресса не свободна: «Газетт де Франс» и «Меркюр» на своих страницах высказывают уважение, послушание и возносят хвалу. И уж во всяком случае, не «Журналь де саван» («Газета ученых») осмелится фрондировать. Книги подвергаются цензуре, и даже в Париже, признанном мировом интеллектуальном центре, господин лейтенант полиции преследует печатные произведения, если ему покажется, что они подрывают устои, или завезены незаконно во Францию из Голландии, или подпольно были напечатаны во Франции под прикрытием лондонского или амстердамского ярлыков. Но не следует драматизировать эти факты. За неимением французских газет можно купить из-под полы голландские (которые не очень лестно отзываются о наихристианнейшем короле!). Так как нет статей с критикой, хитрецы читают, переписывают, поют рождественские песенки, куплеты, пасквили, которые появляются как бы из-под парижской мостовой{91}. Кстати, как потом остроумно и с чувством ностальгии заметит Нерваль, в это доброе, милое время писаки могли сами выбирать себе цензоров!
На более высокой ступени (конструктивной критики или политических советов) подданные, вероятно, плохо еще владеют средствами выражения. На собрании духовенства, в личном совете или совете сторон, в этих очень высоких инстанциях, теоретически имеется возможность свободно выражать свое мнение, которое, однако, должно излагаться в весьма мягкой форме; но его высказывают не рядовые подданные, а уполномоченные короля (гражданские или церковные), они обязаны по долгу службы быть сдержанными. Торговые палаты и Бюро торговли 1700 года будут отлично отражать настроения делового мира и самодеятельного населения Франции. Но они появятся поздно и охватят лишь часть политической и деловой жизни. Трехсословные ассамблеи в провинциях еще сохраняются. Депутаты трех сословий голосуют всегда за безвозмездное даяние, но перед этим они открыто высказываются. Депутаты Лангедока и Бретани не считают себя пассивными подданными короля. Они политически сознательны и обладают достаточной административной ответственностью, чтобы избежать абстрактного и схематического подхода, который присущ законодательным собраниям.
В конечном счете механизм функционирует четко. Король считает, что он уже выполняет свой долг перед подданными, если его держат в курсе их настроений. В случае серьезного кризиса король непременно (так он поступит в 1695, 1709, 1710 годах) обращается к общественному мнению, в частности прежде чем обнародовать важные эдикты. При других обстоятельствах, менее критических, Людовик привлекает на свою сторону общественность с помощью епископов, послания которых, повторяемые в проповедях каждым кюре, доходят и до вершин гор, и до самых дальних равнин. Но хотя король и интересуется общественным мнением, он не предоставляет достаточной возможности высказывать его. Этот недостаток может, в конце концов, принять неслыханные размеры, как это случилось при Людовике XVI.
Несправедливо было бы упрекать Людовика XIV в том, что он не сумел предусмотреть все на сто лет вперед. Но можно сожалеть о том, что его политический ум, совершенно очевидный и надежный, не был в этом случае подкреплен интуицией и не оказался пророческим. Именно в тот самый момент, именно между Нимвегенским миром и Аугсбургской лигой, король мог бы спасти трон для своих потомков. Ибо при абсолютной монархии только государь, и он один, вправе производить реформы. А при всех других режимах уступки должны делаться (чтобы не быть эфемерными) только с позиции силы, а не под давлением снизу или внешних обстоятельств. Понимая, что монархия и лояльность в чистом виде не могут быть вечны, Людовик подтвердил бы свое прозвище «Великий», если бы учредил постоянные структуры, которые приобщали бы к его власти основные слои общества и позволили бы общественному мнению ясно и свободно высказываться, формироваться.
Дать широкое распространение трехсословным ассамблеям в провинциях (таково было одно из навязчивых требований «Наказов» третьего сословия в 1789 году)? Об этом он не мог и подумать. И это не потому, что ассамблеи в Бретани его как-то беспокоили, а по той простой причине, что, будучи средневековым пережитком, они представлялись ему совершенно устарелыми институтами. Как можно было совместить усиление контроля, осуществляемого во Франции комиссарами, назначенными королем, и возврат к допотопным временам? Дать волю парламентам? Разрешить парламенту Парижа подражать парламенту Лондона? Но это привело бы к воссозданию тех самых условий, которые благоприятствовали мятежу 1648 года, подорвало бы ограничительную политику, применяемую в отношении судов, и позволило бы овладеть законодательной силой именитым гражданам, отличающимся эгоизмом и вовсе не уполномоченным населением, а основывающим свои притязания исключительно на должностях, купленных за большие деньги.
