Внешне, однако, король выглядит крепким человеком. Старый дуб кажется неискоренимым, и во Франции этому рады. Даже те, которые считают, что его царствование немного затянулось, понимают, что после кончины Людовика XIV весь груз правления страной ляжет на плечи дофина, которому еще только четыре года. Но здоровье Людовика XIV, который так много воевал, работал, охотился, ездил верхом, теперь уже сильно подорвано. Набожная коалиция — разобщенная, но упорная — отца Летелье и Франсуазы д'Обинье, которая неустанно теребит его требованием все время думать о «спасении своей души» (вместо того чтобы понять, что она его толкает, поскольку религиозное рвение монарха уже достигло своего предела, к ложному рвению, то есть к фанатизму и к нетерпимости), способна была вывести из состояния равновесия даже человека, находящегося в полном расцвете физических сил. Грустные раздумья о будущем династии, поставленной под угрозу с тех пор, как король небесный отнял у короля Франции сына (в 1711 году), и внука (в 1712 году), могли бы сделать неврастеником любого, но только не Людовика XIV. Чтобы вынести такую ношу, к которой прибавлялись каждодневный труд и заботы, связанные с управлением государством, нужны были сверхчеловеческие моральные и физические силы. Магье Моле как-то сказал: «Старые здания могут быть крепкими, но не могут стать новыми»{73}.
Летом 1715 года жизнь шла своим чередом при дворе, переехавшем 12 июня в Марли. Первый тревожный сигнал прозвучал 9 августа. Король вернулся «немного усталым» вечером, проведя послеобеденное время на псовой охоте, в своей легкой коляске, которой он сам управлял{26}. На следующий день, в субботу, он отправился в Версаль; он уже никогда не увидит милый его сердцу Марли. В Версале он поработал с канцлером Вуазеном у маркизы де Ментенон. Но «вдруг он почувствовал недомогание» и с большим трудом дошел из кабинета до своей молельной скамейки. На следующий день, в воскресенье, Его Величество не пожелал изменить намеченный им распорядок дня. Под его председательством прошло заседание совета министров, а затем король совершил прогулку до Трианона. Он больше не увидит и Трианон. Людовик поработал еще с Лепелетье де Сузи, управляющим фортификациями, дал аудиенцию генеральному прокурору д'Агессо (будущему канцлеру), раздал несколько высоких должностей. Это был обычный день с работой и отдыхом и с предельной нагрузкой. Данжо, однако, записал в своем дневнике: «Король, кажется, не очень хорошо себя чувствует; завтра у него начнутся процедуры». Что Фагон мог еще предложить после стольких лет рутинного лечения своему старому господину?
В понедельник, 12-го, Его Величество покорно последовал, как обычно, всем предписаниям главного врача и принял назначенные ему лекарства. Поскольку король жаловался на сильную боль во всей ноге, Фагон поставил диагноз: радикулит. И другие врачи могли бы так же ошибиться. Но, увы, с этого момента и в течение двух недель он не изменит своего мнения. Таким своим поведением он проиллюстрирует следующее суждение Сен-Симона: «Будучи очень просвещенным человеком, он тем не менее легко поддавался влиянию предвзятых суждений; когда он принимал определенное решение, оно становилось предвзятым, и он почти никогда его не менял»{94}. Итак, Людовик XIV проработал всю вторую половину дня с графом де Поншартреном и, несмотря на свое недомогание, отправился вечером к маркизе, где давался концерт «камерной музыки»{26}. В десять часов, как обычно, состоялся церемониал трапезы короля в присутствии большого количества придворных (это своего рода ужин-спектакль, на котором трапезничает лишь король, а придворные лишь присутствуют; король придает большое значение этому церемониалу, так как он позволяет подданным иметь простой и легкий доступ к королю. — Примеч. перев.), и король лег спать только в двенадцать часов ночи. В эту ночь Данжо не на шутку испугался. Он впервые увидел ужасное истощение организма своего августейшего друга: «Он мне показался мертвым, когда я увидел его раздетым. Никогда еще человек мощного телосложения не превращался за такой короткий промежуток времени в ходячий скелет, казалось, плоть его быстро таяла».
Во вторник, 13-го, Людовик XIV испытывает такие боли, что просит перенести его в церковь на кресле; но в конце службы он принял в Тронном зале персидского посла (который, кстати, уехал из Франции, перегруженный ценными подарками). «Король простоял на ногах в течение всего приема, что ужасно его утомило». Соображения высокой политики, чувство долга, а также присущая ему куртуазность заставили его совершить действительно геройство. Это насилие над своим организмом так его утомило, что он хотел было пойти вздремнуть среди дня, но пробил час заседания совета финансов, и он отправился его проводить как ни в чем не бывало. Потом он, как обычно, поужинал, поработал с Вуазеном «и распорядился, чтобы его отнесли к мадам де Ментенон, где давался концерт «камерной музыки».
В среду, 14 августа, у короля так болело бедро и вся нога, что он и не пытался больше ходить. Он приказал всюду переносить его в кресле. Но тем не менее он председательствовал на заседании совета министров, участвовал в игре с дамами у маркизы, с большим удовольствием прослушал концерт серьезной музыки. На сей раз состоялся церемониал трапезы короля в присутствии малого количества придворных, но прежде чем уйти в 10 часов, монарх побеседовал с придворными, с принцами и с принцессами{26}. И тогда показалось, что Фагона, видевшего, как Его Величество стоически держится, наконец охватило волнение. «При отходе короля ко сну было решено, — записал верный слуга Антуан, — что господин первый врач ляжет спать в комнате монарха вместе с де Шансене, первым дежурным камердинером, и что его лечащий врач Буден, аптекарь Биот и первый хирург Марешаль лягут спать в кабинете короля с Антуаном и Базиром, слугами короля, чтобы быть в состоянии срочно обслужить короля, если возникнет такая необходимость». Людовик провел очень плохую, беспокойную ночь. Он уснул только перед самым рассветом.
Пятнадцатого король встал только в 10 часов. Хотя это был день большого праздника («летний праздник Божией Матери»), ему пришлось отказаться от посещения церкви и довольствоваться слушанием мессы, лежа в своей постели. Затем он принял по очереди Вуазена, Демаре и Поншартрена. Все они чувствовали, что он очень страдает, но старается не показать этого. Несмотря на попытки больного скрыть свои страдания, окружение короля стало беспокоиться. «Наш король, — пишет Мадам Елизавета-Шарлотта, — увы, очень плох! Я так тревожусь, что не ем и не сплю по ночам». Однако после полудня Людовик пообедал, лежа в постели, «с неплохим аппетитом». Потом его принесли к мадам де Ментенон, где он пробыл от пяти до девяти часов и прослушал концерт «камерной музыки». Он повидал придворных, ужиная в своей комнате, а затем принцев в своем кабинете и лег спать в десять часов вечера. Всю ночь, как и накануне, и на следующий день король очень беспокойно спал, его мучили бессонница и жажда, и он все время просил пить. Он спокойно спал только с трех часов ночи до шести утра.
Особенно показательным днем этого тяжелого периода жизни монарха была пятница, 16-го. Количество часов как бы уменьшилось; этот прекрасный августовский день сократился, как шагреневая кожа. Король встал позже, чем обычно, удалился раньше, стараясь в промежутке между этими двумя моментами выполнить свой государственный долг. Он разрешил войти в свою спальню лишь в одиннадцать часов, прослушал мессу и пообедал, не вставая с кровати, затем сразу поднялся и принял в своем кабинете посланника Вольфенбюттеля. Потом он приказал перенести его в кресле к мадам де Ментенон, где он принял участие в игре с дамами, а вечером присутствовал на концерте серьезной музыки{26}. Окружающим показалось, что он стал страдать меньше, но всех волновала его неутолимая жажда. Распорядок субботнего дня был почти точным повторением распорядка предыдущего дня: ночью его трясла лихорадка, и заснул он лишь под утро. Затем король «выслушал мессу и провел заседание совета финансов, лежа в своей кровати». Он оделся к обеду в час дня. «Все придворные присутствовали на его обеде, а после обеда король дал аудиенцию в своем кабинете генералу ордена Святого Креста де Лабретонри и затем переехал в кресле на колесиках к мадам де Ментенон, где он поработал с канцлером». Это был еще один королевский день, но сокращенный на две трети по сравнению с предыдущими рабочими днями.
