Юная Валерия, графиня де М., предположительно родом из Ливонии, вышла за графа М., когда ей было четырнадцать, а в шестнадцать встретила Динара; своего замечательного, печального супруга преклонных лет, как и пепельно светлые волосы, она получила в наследство от Юлии, но, в отличие от пышушей здоровьем прелестницы из Швейцарии, Валерия — существо нежное, бледное, хрупкое и стройное, глаза у нее, хоть голубые, но темнее, чем у Юлии; ей свойственна то безудержная веселость, то апатия.

Гюстав де Линар, ее почитатель, которому она не отвечает взаимностью, — юный швед, обладатель темной шевелюры и бурного темперамента; он в духовном сродстве с Акселем Ферсеном — героическим, эксцентричным и меланхоличным возлюбленным королевы Марии-Антуанетты. О характере и о душевном расположении Динара говорят следующие подробности эмблематического свойства: одиночество, горы, бури, передвижение «крупными, решительными шагами» (последний широко известный пример использования той же детали — походка Константина Лёвина в «Анне Карениной» Толстого), привычка прижиматься пылающим лбом к оконному стеклу (как после него будет делать Базаров в «Отцах и детях» Тургенева), тоска, апатия, мрачность и больные легкие.

В книге есть несколько прелестных штрихов: запах апельсинов и крепко заваренного чая, сопровождающий Валерию; эффектный танец с шалью; итальянские соловьи, роза, украсившая головку героини, «моя душа, изнемогавшая от страсти», — и вдруг точная деталь: «светлячки на самшитовой изгороди» или этот сфинкс (бабочка-бражник), выступающий на стволе кипариса посреди старого кладбища, которое заросло цветущими сливовыми деревьями. Надо признать, что не только богатые новые краски пейзажа, в котором преобладают смягченные, размытые тона, но и доминирующие мотивы усталости, неутоленного вожделения, чахотки — все это ассоциируется скорее с Шатобрианом, чем с Руссо. А живые изгороди, в которых нашли себе приют фонариками сверкающие жуки, — итог трудов того же садовника, который подстригал «миртовую изгородь… жилище светлячков», окаймлявшую поля под Ливорно, где, по свидетельству его вдовы, однажды летним вечером Шелли услышал трель жаворонка и увидел, как свершает свою работу «светляк зеленый, вспыхнувший в тени» <пер. В. Левика>: тот, что упомянут в его прославленной оде.

Экземпляр «Валерии» (1804), сохранившийся среди книг Пушкина, как говорят, содержит разного рода пометы (чьей рукой сделанные?) на шмуцтитуле (где сказано что-нибудь вроде: «Увы, всего только один миг…» или «Всемогущий Боже…. сей очаровательный проблеск жизни» и т. п.), а также имя «A Mademoiselle Olga Alexeeff».

⁹ Вертер. Герой «Страданий молодого Вертера» (Лейпциг, 1774), сентиментального романа Гёте. Его читали по-французски Пушкин и русские девицы. В то время существовало несколько переложений: «Страсти юного Вертера» К. Обри (граф Ф.В.К. фон Шметтау; Париж, 1777), «Терзания юного Вертера» барона С. Зекендорфа (Эрланген, 1776), «Вертер», «перевод с немецкого по новому изданию, дополненному автором [т. е. Гёте] двенадцатью письмами и с совершенно новым изложением развязки истории» — труд Шарля Луи Севеленжа (Париж, 1804).

Остатки былого очарования все еще чувствуются при чтении этого романа, в художественном отношении сильно уступающего не только «Рене» Шатобриана, но даже «Адольфу» Констана. Вертер, молодой посредственный живописец, удаляется в уединенный маленький городок, где гроты, и липы, и черепичные крыши, а поблизости находится Вальхейм, образцовое сельское поселение. Он знакомится с Шарлоттой С., Лоттой, «мамзель Лотхен» (восхитительно, что именно так он к ней обращается в своих письмах, что и вправду было свойственно мещанам-немцам в ту пору). Она становится женой положительного, флегматичного, честного Альберта. Роман написан преимущественно в эпистолярной форме, он состоит из писем — верней было бы назвать их монологами, — которые Вертер адресует некоему Вильгельму, к счастью, остающемуся безгласным и незримым.

Вертер разражается рыданиями по любому поводу, обожает возиться с детьми и страстно влюблен в Шарлотту. Они вместе читают «Оссиана», заливаясь слезами. Он — предвестие байроновских героев: «Я страдаю жестоко, ибо утратил то, что было единственным блаженством моей жизни, исчезла священная животворная сила, которая помогала созидать вокруг меня миры!» «…Порой я говорю себе… еще никто не терпел таких мучений!»

Его последние дни описаны «Издателем», т. е. самим Гёте. Измученный своей трагической любовью, преследуемый меланхолией, проникшийся отвращением к жизни, Вертер стреляется. Во времена, когда на романы смотрели как на истории «болезней эпохи», у мадам де Сталь находились основания написать о «Вертере», что книга изображает «не только страдания любви, но пороки воображения, присущие нашему веку» («О Германии», ч. II, гл. 28).

¹⁰ И бесподобный Грандисон; X, ³ Кларисой (тв. пад.). Татьяна читает Ричардсона (см. коммент. к главе Второй, XXIX, 1–4) по французскому переложению, которым мы обязаны перу невозможно плодовитого аббата Антуана Франсуа Прево. Его переводы «Клариссы Гарлоу» и «Сэра Чарлза Грандисона» вышли соответственно в 1751 и 1755 гг., выдержав несколько изданий; возможно, Татьяна держала в руках то же издание 1777 г., над которым скучал Пушкин в ноябре 1824 г. в Михайловском, откуда он писал брату: «Читаю „Клариссу“, мочи нет какая скучная дура!»

Я сравнил английский и французский текст, использовав для этого перевод Прево в изданиях (парижских и амстердамских) 1784 г., — они составили тома XIX–XXIV и XXV–XXVIII его «Избранных сочинений» (заметьте: всего лишь «избранных»!). Эти тома содержат «Английские письма, или Историю мисс Клариссы Гарлов (sic)», изданную в Лондоне в 1751 г., 6 томов, и «Новые английские письма, или Историю кавалера Грандиссона (sic)», «автора „Памелы“ и „Клариссы“», изданную в Амстердаме в 1755 г., 4 тома.

Перевод Летурнера называется «Кларисса Гарлоу, изображенная Ричардсоном» (Женева, 1785–86).

Во Франции романы Ричардсона, переложенные Прево, подверглись критике уже в восемнадцатом веке. Сочинитель песенок Шарль Колле (1709–83) около 1753 г. написал ироничную балладу «Кларисса», в которой один из куплетов звучит так:

Шатобриан, вне всякого сомнения, величайший французский писатель своего времени, замечательно сказал в 1822 г.: «Если у Ричардсона нет стиля (о чем не нам судить, поскольку для нас он иностранец), он не останется в памяти потомков, так как жизнеспособностью обладает только стиль» («Замогильные записки» под редакцией Левайана, ч. I, кн. XII, гл. 2).

Стиля у Ричардсона не было, но живописные и достойные внимания пассажи встречаются то и дело. К сожалению, переводческий метод Прево сводился к тому, чтобы сокращать и подчищать. Так, в своем «Грандисоне» он предусмотрительно выбросил превосходное, в духе Хогарта, описание «подлого-преподлого» сообщника сэра Харгрейва (который должен был помочь ему с насильственным увозом истеричной Гарриет) — этого высоченного, ширококостного, плоскостопого, мордастого, с красными прыщами священника в каких-то отрепьях. И разумеется, неверный перевод ввиду всевластия клише (определявших тогдашние французские понятия о «bon goût» <«хорошем вкусе»>) дает себя почувствовать (к примеру: «скопище глупцов, расточавших мне комплименты», вместо «толпы дураков, не дававшей мне прохода»).