3) Последние две строки шестой строфы стихотворения Баратынского «Мара» (так называлось принадлежавшее поэту имение в Тамбовской губернии), — оно состоит из десяти четверостиший четырехстопным ямбом, рифмующихся abab, написано в 1827 г., однако полностью напечатано лишь в 1835 г. (под заглавием «Стансы» и без шестого катрена оно появилось в январе 1828 в журнале «Московский телеграф»). Шестой катрен, который Пушкин мог или не мог знать в 1830 г., читается (строки 21–24):

4) В черновике элегии (предположительно обращенной к Наталье Гончаровой), которая в своем окончательном варианте начинается строкой «На холмах Грузии…» и написана в 1829 г. во время поездки по Кавказу, Пушкин вычеркнул строфу, содержащую похожую словесную формулу (строки 9–12):

Как можно убедиться, Баратынский переставил порядок высказываний во второй фразе пушкинского эпиграфа, «странствуют» заменил на «бедствуют», добавил «в мире» и «других» отнес к «нет в мире» («иные» и «другие» — по значению синонимы). Отметим также, что пушкинский стих в главе Восьмой, LI, 3, хотя размер тут такой же, как в катрене Баратынского, ближе скорее не к стихотворению этого поэта, а к эпиграфу, написанному самим Пушкиным семью годами ранее: «уже» дается теперь в усеченном варианте, «другие» заменено более изящным и отвлеченно звучащим «а те», глагол опущен, но во всем остальном это те же самые слова в прежнем порядке.

Четверостишие Баратынского относится к тем, кого он близко знал среди несчастных участников бунта в декабре 1825 г.: некоторые из них (пятеро) были казнены, другие страдали на каторге в Сибири, на границах с северным Китаем. Не приходится сомневаться, что эти строки, датируемые 1827 г., связаны с тем, что пушкинский эпиграф — в 1824 г. вполне невинный образец проникнутой томлением поэзии в псевдовосточном духе — приобретал специфичный политический оттенок в силу последующих событий[85]. В начале 1827 г. «Московский телеграф» напечатал статью критика Полевого «Взгляд на русскую литературу 1825 и 1826 годов» с подзаголовком «Письмо в Нью-Йорк к С. Д. П[олторацкому]». Правительственный агент (возможно, Булгарин) доносил, что в статье есть прозрачный намек на декабристов, и в самом деле такой намек явственен вот в этой фразе Полевого: «Смотрю на круг друзей наших, прежде оживленный, веселый, и часто, думая о тебе, с грустью повторяю слова Сади или Пушкина, который нам передал слова Сади: „Одних уж нет, другие странствуют далеко“». Так эпиграф к пушкинскому «Фонтану» (сохраненный в изданиях 1827 и 1830 гг., но опущенный в издании 1835 г.) приобрел дополнительное значение. Когда в 1832 г. Пушкин выпускал главу Восьмую «ЕО» отдельным изданием, читатели без труда постигали этот добавленный временем смысл.

Наиболее тесное общение Пушкина с теми, кто в разной степени были причастны к революционной деятельности, после декабрьских событий 1825 г. именовавшейся движением декабристов (см. коммент. к главе Десятой, XIII, 3), относится к 1818–20 гг., еще до его высылки из Петербурга, а также ко времени пребывания зимой 1820–21 г в Каменке Киевской губернии, имении отставного генерала Александра Давыдова, где Пушкин встречался с несколькими декабристами, включая брата Давыдова, Василия, а также Орлова, Якушкина и других. С момента, когда он принялся за «ЕО» (9 мая 1823 г.), и до восстания декабристов (14 дек. 1825 г.) Пушкин на самом деле не читал первые главы романа «в дружной встрече» никому из пяти участников заговора, повешенных 13 июля 1826 г. (см. мой коммент. к главе Пятой, V–VI, IX–X, о пушкинских рисунках); еще до того, как покинуть Петербург, он встречался с Рылеевым (оставаясь с ним в отношениях корректных, но не коротких), а мимолетное знакомство с Пестелем в Кишиневе состоялось раньше, чем Пушкин принялся за главу Первую. В числе декабристов, находившихся в то время «далече», т. е. на сибирской каторге и в ссылке, был близкий друг Пушкина Иван Пущин, возможно, слышавший из уст автора три с половиной главы в свой приезд в Михайловское 11 янв. 1825 г. Но в общем и целом мы должны считать всего лишь поэтическим преувеличением сцену чтения Пушкиным «ЕО» на собраниях декабристов прежде, чем он начал писать роман; не существует и доказательств того, что Пушкин прочел две первые главы «ЕО» в Одессе людям, с которыми он был едва знаком, таким как декабристы Николай Басаргин, князь Александр Барятинский и Матвей Муравьев-Апостол, посещавшим Одессу в 1823–24 гг. Нет смысла рассматривать и другие предположения такого же характера. Мы наверняка знаем, что только один декабрист действительно слышал в Одессе, как Пушкин читает из своего романа, во всяком случае, из главы Первой, и этим декабристом был князь Сергей Волконский (что касается жен декабристов, у нас есть основания считать, что Екатерина Орлова и Мария Раевская, в замужестве Волконская, были до некоторой степени знакомы с начальными строфами «ЕО»). Существует хранившееся в семейном кругу Волконских и не опирающееся на достоверные свидетельства предание, согласно которому Южное общество поручило Сергею Волконскому принять Пушкина, но, встретившись с поэтом в Одессе (предположительно в июне 1824 г.), он рассудил, что Пушкин для такого дела слишком несдержан на язык, слишком жизнелюбив по натуре, да и жизнь его слишком ценна. О том, что Волконский знал главу Первую в 1824 г., свидетельствует его письмо Пушкину 18 окт. 1824 г., — к этому времени поэт уже два месяца находился в Михайловском: «Любезный Александр Сергеевич, при отъезде моем из Одессы, я не думал, что не буду более иметь удовольствие, по возвращении моем с Кавказа, с вами видиться… Посылаю я вам письмо от Мельмота [Александра Раевского]… уведомляю вас о помолвке моей с Марию Николаевною Раевскою… P.S. …Извещаю вас, что я поместил по поручению отца величавого рогоносца [Александра Давыдова, матери которого принадлежала Каменка; брата декабриста Василия Давыдова] сына его в Царскосельский лицей». Эта характеристика хозяина Каменки — цитата из главы Первой, XII, 12.

Другие декабристы, которые, как утверждают, бывали в Одессе в 1823–24 гг., — В. Давыдов и, возможно, Пестель, но остается неясным, читал ли им Пушкин «ЕО».

Мне не удалось установить точный источник пушкинского эпиграфа, к которому восходят строки LI, 3–4. «Гулистан, или Царство роз» Саади вышел в свободном французском переводе Андре дю Рюэ (Париж, 1634), а сборник избранных отрывков и переложений из этой книги без имени составителя появился в Париже в 1765. Среди этих переложений я не нашел ничего подходящего; в библиотеке Пушкина имелся экземпляр точного французского перевода, который я не видел, — книги Н. Семеле «Gulistan, ou le Parterre-de-fleurs du Cheikh Moslih-eddin Sâdi de Chiraz» (Париж, 1834).

Всего ближе к искомым мною строкам стоит отрывок из длинной поэмы в десяти «дастанах» под названием «Bustan», или «Bostan», или же «Bashtan» («Благоухающий цветник» — более точный перевод заглавия, чем «Сад»), принадлежащей Саади, 1257: «Говорят, счастливый Джемшид велел выбить вот эти слова на камне над фонтаном: „Многие другие находили отдохновение у этих вод, а потом в мгновенье ока исчезали с лица земли. Доблестью своею они покорили мир, но не дано им было унести мир с собой в могилу; их более нет… после них не осталось ничего, кроме памяти восхищенной или осуждающей“».