Мы долго не могли понять, почему все они так медленно едут: восемьдесят км в час – максимальная! Ведь мы так ни в какой график не уложимся.

Когда на одной из остановок они раздали всем рации, а мы их включили, все стало ясно.

– Бука одестра, рогацци! Аттантива, бука синистра![5] – слышались в них то и дело взбудораженные итальянские голоса.

«Какие ямы? Где они их увидели? – недоумевали мы сначала. – Да Брест – Минск чуть ли не лучшая у нас дорога!»

Оказалось, это не ямы, а асфальтовые увалы, гладкие волны, на которых подвески их машин «пробивали» при скорости более семидесяти – восьмидесяти км в час. Наши шли и сто двадцать безо всяких ударов. Раскачивались, колыхались – это да, но так даже веселее!

Честно говоря, мы приуныли, хотя ситуация после Бреста поменялась на сто восемьдесят градусов – в Европе они нас без конца подгоняли: ехать восемьдесят км в час – это мука.

Я шел первым, а передо мной гаишник на «Волге» полыхал всеми цветами радуги, как самец в брачную пору. Стоило увидеть ему встречного или попутного, он бросался на него, как стервятник на жертву, встречному – в лоб, а на попутного – боком, и орал в «матюгальник» так властно и грубо, словно мы везли атомную бомбу:

– Стоять! Принять вправо! Стоять, мать вашу!!!

Машины шарахались от него, вздымая тучи пыли с обочин, шарахались и виляли так резко, что несколько раз мы за жизнь людей в этих машинах опасались – ну нельзя же так! Попутных еще можно попросить принять вправо, а встречные-то нам совсем не мешают – дорога вон какая широченная.

Скажу честно: ехать с таким сопровождением было противно. А иностранцы наши от него просто обалдевали. После каждого резкого «налета» гаишника рации итальянцев долго молчали, и нам было стыдно за нашу страну. А потом из треска волн возникал голосок американки Сусу, она обращалась ко мне:

– Юрий, это у вас называется «остатки тоталитарного общества», да?

С этой Сусу вообще были проблемы. Каждое утро, где бы мы ни ночевали, в центре города или в лесу, в палатках, она обязательно пробегала трусцой пару километров. Она бегала даже в Абхазии, где уже вовсю шла стрельба, а мы ночевали в палатках на берегу моря, в сосняке, где из-за каждого куста за нами присматривал специальный охранный человек.

В душ она ходила обязательно, даже если он был далеко от лагеря. В ресторанах и столовых она неизменно подходила ко мне:

– Юрий, попроси, пожалуйста, сделать для меня что-нибудь вегетарианское.

И я шел и приносил. А Сусу, вскинув брови, спрашивала:

– Юрий, почему русские так много пьют?

Следующим потрясением для наших цивилизованных спутников стало полное отсутствие туалетов на шоссе, заправках. Один, правда, попался, где-то в Прибалтике, но когда Сусу вышла из него, ее чуть не вырвало: там было по щиколотку мочи.

Чем больше углублялись мы в Россию, тем чаще ловил я себя на том, что вижу и воспринимаю все по-другому, не так, как раньше, а острее и болезненнее. И не только плохое, хорошее тоже – рассвет какой-нибудь потрясающий, красивую девушку. Я понял, что вижу наши реалии глазами иностранцев.

А они не только их видели – они снимали. Они снимали все: заспанную бабу в грязном жилете, провожающую у переезда скорые поезда; пьяного, ползущего на четвереньках по обочине; вымершие деревни с полуразвалившимися черными избами; дегенеративные или потасканные жизнью лица их обитателей. Они спускались по нашей протекции в бастующие шахты Кемерово, посещали тюрьмы на арендованном нами вертолете, они первыми снимали последствия тайфуна «Джуди» на Дальнем Востоке: вздутые, плавающие трупы коров, опрокинутые дома, поваленные деревья, – и мы видели, каким восторгом светились их лица.

И Гвидо однажды не выдержал, выдернул из толстого бумажника пять или шесть сотенных долларовых бумажек – целое состояние по тем временам! – и протянул то ли нам, то ли пилотам, а кто-то из нас купеческим жестом сунул эти бумажки обратно: «Брось, парень, не мелочись, это мы не за деньги – для тебя, друга, делаем!» – знай, мол, наших. И мы хлопали их по плечам.

Идиоты! Мы – идиоты! Эти итальянские ребята не коров мертвых видели, не грозную стихию, а много тысяч долларов, за которые они эти сюжеты продадут мировым телеагентствам!

Если в Бресте, как вы, надеюсь, помните, наши непьющие иностранцы лишь пригубили шампанское, то чем глубже мы в нашу страну заезжали, тем больше она расшатывала в них устои цивилизации.

В Тбилиси меня разыскал друг юности, вышедший в большие чины, и подарил десятилитровую канистру первоклассного грузинского коньяка. И что вы думаете? Она кончилась тик-в-тик на краю земли Русской, во Владивостоке, потому что по вечерам, когда все уже расходились по палаткам, со всех сторон нарождался шорох – это отечественные и иностранные тела ползли, шли, брели по траве к палатке моей и по очереди просовывали в ее щель руки со стаканами, кружками. Я наливал всем по-братски.

Однажды где-то под Тайшетом мы с Бруно загоняли свои машины на ночь в какой-то сельский гараж. Встали рядом, он вдруг достал из-за спинки сиденья початую бутылку водки, кругообразно, как заправский алкаш, взболтал ее и спросил меня:

– Будешь?

– Из горла? Без закуски? – Я поморщился. – Нет, Бруно, не могу.

Когда он закинул голову и сделал несколько крупных глотков, не поморщившись, я подумал, что все же Маркс прав – бытие определяет сознание: Сусу перестала спрашивать меня о том, почему русские так много пьют, где-то в Абхазии, бегать по утрам прекратила в Спитаке, а про вегетарианские блюда не вспоминала с Азербайджана.

В Бухаре же однажды утром она подошла ко мне, пьющему с похмелья отвратительный, липкий, теплый и сладкий напиток из зеленой бутыли с этикеткой «Ананасовый аромат»:

– Юрий, дай глоток.

– Да ты что, Сусу, тебе это нельзя, здесь сахар!

Она взяла бутылку, сделала несколько судорожных глотков и потрясла меня откровением:

– Я выпила вчера водки – какая гадость! Голова раскалывается...

И тут я увидел, что в ее пальцах – сигарета!!

– Сусу, ты куришь?!

Она то ли поморщилась, то ли слабо улыбнулась:

– Только здесь, Юрий. В Штатах – ни-ни...

Из Ашхабада Сусу улетела домой, на остальную часть СССР ее не хватило. Вопрос о том, почему русские так много пьют, был снят.

С машинами все было проще и понятнее. Первая поломка произошла у нас еще до старта, в Италии: забарахлила пятиступенчатая коробка передач на только что пошедшей в серию «девятке». Загнали на сервис и за полдня все сами сделали. Вторая поломка – за Минском приказал долго жить реле-регулятор на стареньком «Рендж-Ровере». Пока итальянцы разводили руками, Валдис, инженер-испытатель РАФа, реле починил. В Америке оторвался на «девятке» кронштейн заднего амортизатора. Больше никаких поломок за всю кругосветку у нас не было.

Если не считать, конечно, что на всех четырех «Опелях-Кадетах» уже на Урале начали греметь передние свечные подвески. Мне довелось ехать на одном из них кусок пути от Хабаровска до Находки – стук на выбоинах был такой яростный, такой явно металлический, что было страшно: казалось, колеса вот-вот отвалятся. Но они не отвалились.

В Портленде, американском порту, куда мы прибыли на судне из Находки, на всех четырех «Опелях» передние подвески были полностью заменены. Мы же открыли капоты «Самары» и «Москвичей», долили масло, осмотрели днища – на титановых наших защитах не было ни единой царапины!

Кстати, о защитах. Наши машины от серийных отличались только тем, что все тормозные и топливные трубки были проложены не по днищу, а в салоне. И конечно, более тщательной сборкой. Защиты на всех машинах стояли из легкого и сверхпрочного титанового листа. На «Опелях» же защиты стояли из металла типа жести. Во всяком случае, о стоящий на боку кирпич они защитами бились и сминали их, как бумагу. Каждые две-три тысячи километров нам приходилось эти защиты с «Опелей» снимать и рихтовать молотком прямо на асфальте – вот уж вволю понасмехались мы над ихними Европами!