ВО ДВОРЕ Дошла любовь до точки, Цепей не расковать. Любились голубочки. Слетались ворковать. Достался голубь кошке И клювом не стучит. Соперница в окошке Подперлась и сидит. Подперлась локоточком, Глядит куда-то вниз, Летают голубочки, Садятся на карниз. А во дворе прохожий — Плечист и сероглаз, Кому-то точит ножик Сегодня в первый раз. Поет, поет прохожий Не о моей красе. Звездами брызжет ножик На белом колесе. Последний вечер дожит — Цепей не расковать, Поет и пляшет ложе — Пуховая кровать. Последний вечер дожит. Она гасит огонь, И месяц — острый ножик Упал в мою ладонь. Порхая звезды всходят От нашего двора, Покоя не находят На небе до утра. И пляшут под окошком, Скользят по желобам, Ползет по крыше кошка К уснувшим голубям. «Современные записки». 1936. Т. 61 ТИШИНА Надежный верный кров и небо голубое, ни пенья комаров, ни башенного боя. Молчит на кухне кран, не скрипнет пол ни разу… Излеченный от ран мой ангел кареглазый пришел, приполз домой и под периной — зябок, и как глухонемой, склоняет шею набок… Не слышит, но глядит на небо, перелески. Весенний нежен вид, как трепет занавески… Вот так вот, закружась, на гомон понаслышке, как галки, падать в грязь от колокольной вышки… И ангел слышит сон сквозь локон неподвитый: невиденный, забытый малинов странный звон… 1936–1937 «Ночные птицы» ГОРОДСКОЙ АНГЕЛ Над пролетом моста, над твоею тоской — ангел каменный, городской. Как замшела рука, да и плеч не склонить, чтоб упавшего благословить, не взлететь — приросло крыло и взглянуть ему тяжело — посмотреть из-под серых век на лицо твое и на снег. И перила, что так холодны, никогда ему не видны. Но за каменной складкой волос всплеск ему услыхать привелось. — Ангел, разве нам по пути — ведь крылатому трудно идти. Отпускает меня тоска, и звезда над водой близка… Чтобы первый полет видать, чтоб завистливо ожидать взмаха новых, неясных крыл, он склоняется у перил… 1936–1937 «Городской ангел» «В небесном сне небесном…» В небесном сне небесном живем мы, как в раю, в кафе как будто тесном вмещаем грусть свою по светлому, земному, живущему в крови, по родине, по дому и по своей любви. И плечи затекают — зачем в раю летать? И песен не вмещает измятая тетрадь. Тоска обратно плещет и, к сердцу возвратясь, бьет молнией на вещи, на нашу боль и грязь. И лишь на миг от света ослепнув, мы поймем: в раю иное лето, иной бывает дом. И стен линялых тесен и вправду переплет, откуда ж райских песен тишайший здесь полет?.. И слезы над стихами, что кружат, как вино, откуда ж здесь дыханье легчайшее Твое? 1936–1937 «Ночные птицы» «На этой страшной высоте…» На этой страшной высоте, где прерывается дыханье, мы не поем, и только те, кто может, говорят стихами… Ведь больше вынести нельзя ни одиночества, ни стужи, зачем же этот голос нужен, во тьме ведущий, как стезя? И сквозь туманы и дожди — все беспощаднее и гуще, чуть слышный, но еще живущий, еще твердящий впереди, что на земле пощады нет, что в небе ты давно услышан, о том, что выше будет свет, что хватит сил подняться выше… 1936–1937 «Городской ангел» «В счастливый дом, где розы на столе…» В счастливый дом, где розы на столе, Где птицы неразлучные щебечут, Тоска войдет и, приютясь в золе, Внезапной смерти приготовит встречу. 1936–1937 «Ночные птицы» «Уже твою корону не расклеют…» Уже твою корону не расклеют, На первом бале — первый визави, О, разве счастье взрослое лелеют, Как эту боль о детской нелюбви? Был котильон, и на груди — медали, И звонкие большие номера. О, сколько бы ни жили и ни ждали, Наш первый бал не кончился вчера. Он длится… И паркет, покрытый воском, Плывет к скамье, как солнечная нить, Где, хмурым и заплаканным подростком, Ты даже ночь клялась не пережить. 1936–1937 «Городской ангел» |
