«Легко рифмуя эту жизнь с любовью…» Легко рифмуя эту жизнь с любовью, слагаем мы своей судьбе стихи и воспеваем в окрыленном слове вседневный труд и темный след сохи. На грохот войн, на первый плач ребенка покорным эхом строфы зазвучат… А по ночам о Музе… Жалом тонким четверостишья вкрапливают яд. В полубреду, в построчном исступленьи так славить мир — хореем — наш удел, но о тебе, но о твоей измене еще никто, смиряя боль, не пел. «Роняет небо сонную звезду…» Роняет небо сонную звезду — мы произносим сбивчиво желанье и, в суеверном мучаясь чаду, мы все о чуде думаем заране. Мы все от счастья многого хотим, давая мало… Вспыхнут лица, глаза солгут, и ночь пройдет как дым, — потом томиться, звать, томиться… И мы всю жизнь единственную ждем, и только об единственном мечтаем, жалея многих, уходя вдвоем и говоря — со слов чужих — о рае. «Меч». 18.IV.1937 «Под пришепетыванье крови…» Под пришепетыванье крови, под темный говорок вина, в полуулыбке, полуслове затаиваю чудо сна, удерживаю легкость тела, свое блаженство неумело теряя. Добрый рай теряя — — ступай, иди, засов открыт! — с недоуменьем принимаю подарок новой жизни — стыд. ………………………………… Кто, овладев волшебным грифом, какой поэт, каким пером смущает нас бессмертным мифом, а кровь бунтарским шепотком?! «Современные записки». 1937. Т. 65 «С усилием, туго светает. Спеши!..» С усилием, туго светает. Спеши! Еще за окном синевато и томно… Почти что еще не светает… Пиши и вздрагивай, плача… покамест нескромный и грубый не ввалится в комнату день (халат нараспашку, колпак набекрень). С усилием, туго светает. Пиши и рви черновик неудачного счастья… Как скупо и звонко (так нищим гроши) часы обронили удары. На части бумагу, а ночь на куски… И крикнуть!.. И крикнуть, схватясь за виски. Опомнись, утихни… Ведь строже, чем мать, нас день призывает к порядку вселенной. Опомнись, довольно… Ведь надо желать спокойного доброго утра смиренно, пока истлевает — чего же мы ждем? — нездешнее счастье в столе под замком. «Журнал Содружества». 1936. № 10 ЗОЛУШКЕ
Посыпав пеплом… Пепел не от горя — от бедности, от скудости твоей… Красавица, всегда покорна в споре и младшая. Всех младше и милей. Он о тебе подумал, Сандрильона, на Музу — Музу! — крикнул, не стерпел: не о царях, волшебницах и тронах — о рваном Замарашкином тряпье! Он бросил стих как вызов, как перчатку, — зола легко лежала на руке, а у щеки вилась пушисто прядка, как золото, укрытое в песке. Течет река, и дышит лес, и много на этом свете радостей и благ, а у тебя на первый бал дорога и золотая туфелька — твой флаг. Ты с каждою страницей хорошеешь, все ближе к славе и любви — тайком. Но выдержит ли худенькая шея корону царств, придуманных пером?! «Ты любишь и бьешься, и гибнешь, сгорая…» Ты любишь и бьешься, и гибнешь, сгорая, тебя бы утешить никто не сумел. В угрюмые ночи ты бредишь о рае, ты плачешь стихами — таков твой удел. Всю душу на рифмы, любовь на волокна, кружат, выплетаясь, стихи-кружева, а ветер стучится в ослепшие окна… Ты ищешь, последние ищешь слова. А ветер несет типографскую краску; готовая к пытке, душа не поет. На всю твою нежность горючею лаской свинец переплавленный — горе твое. И снова рождаясь под грохот и гулы, раздавлена валом, выходит душа, на злую любовь по-другому взглянула, мертво одеяньем бумажным шурша. Твоей неразрезанной книги одежды! Рифмованный холод, подавленный стыд! Читай же: ни горечи нет, ни надежды — и черным по белому — нищая ты! ПОЭТ Кораллы на нитке, а слово в строке, да оловом жидким печаль на щеке. И Музою избран, и конь твой крылат, но рай твой не прибран, не вымощен ад. Идет спотыкаясь, и каждый толкнет… Но гордость какая! Походкой в полет. Пусть голос под шарфом, но молвит ли он — эолова арфа, вериг перезвон. И крепко зажато, хоть жалит порой, — винтовка солдата — навеки перо. |
