«Взревел гудок назойливо и хлестко…» Взревел гудок назойливо и хлестко. Я жду и не могу понять, Как на докучный шум чужого перекрестка Я пулеметный треск сумела променять… Пусть говорят, шумят, бегут неутомимо, Как надоевший фильм в кино, — Чужая жизнь проходит мимо, Ничем не радуя давно. Давно не трогают, не мучат Толпы рассеянной толчки, Ко всем толчкам меня приучат Судьбы нелепые скачки. Но все больнее сердцу биться, И свой оно чертит полет, Пока распластанною птицей К чужим ногам не упадет. Прага, 1925 ОСЕННЕЕ
Дождь, дождь, и мир такой огромный — И крыльев нет, куда бы улететь? — И голоса… Ни умереть, ни петь. А ветер под окном, как пес бездомный, И небо пологом унылым виснет. А солнце где? цветы где? травы? Ах, кто-то солнцу подмешал отравы, И под дождем земля уныло киснет. А в Африке не солнце, а костер, Не солнце, а живая рана, И пламенем сверкают розы Керуана У призрачных краев хрусталевых озер… Открыть глаза и думать, без движенья. Не небо, а моря… Ковер? нет, шкура льва — И тигра пестрого большая голова. — Ах, чье-то в зеркале дрожит изображенье, Змей или черт? — Ни змей, ни черт — собака? — Дух мрака. — Воплощенье сна? Смерть? Вор? — «Вам душу, деньги или жизнь, сеньор?» — Беззвучный смех, и хвост мелькнувший фрака. Нет никого. Вновь лишь туман и слякоть — Дождя дрожащая назойливая сеть. Ни умереть, ни петь, а лишь тупеть, глупеть, терпеть, Глядя на глины распухающую мякоть. «Годы». 1926. № 4 «Из хаоса оледенелых рифм…» Из хаоса оледенелых рифм Лишь несколько пытаюсь вырвать слов живых, И знают только сны О творческой неутоленной боли. Но, как актер, в усильи все обнять, Лишь для единой предназначен роли — Так размотаться силится клубок, Но не распутать сотни длинных нитей, И жизни всей заученный урок — Опять свивается в клубок событий. И сердца бешеный, ненужный стук Томит, как неизбежное проклятье, И разорвет его растерянный испуг Все тех же рук бессменное объятье. Прага, 1926 «О, не сжимай в тиски тоски…» О, не сжимай в тиски тоски, Паучьей скукою не мучай… Через небесные пески Метлой взлохмаченные тучи Вздымает ветер, в ночь причалив. На башне хриплые часы Вторую смену простучали… И сердце в пропасть, как стрела. Стремглав тупою мукой ранит, Передо мною четко встанет. И будет этот темный гнет Мне искупительною пыткой, И смерть, как мать, мне поднесет Свой избавительный напиток. И миг мелькнет, как на экране, Приникнет к ране жадный клюв, И человеческих страданий, утрат, исканий Найду предел, к земле прильнув… Прага, 1926 РОМАНТИЧЕСКОЕ[92] О, жизнь моя все глуше, глуше, Все меньше уходящих сил — Обломком брошенный на суше, Корабль мой к цели не доплыл… Он плыл, сверкая парусами, За снами пламенной земли, И звезды синими цветами Над океанами цвели. В провал времен года летели, Померкли звездные сады, И вьюги водяных метелей Смели их синие следы. И волнами прибитый к суше. Корабль мой к цели не доплыл. О, жизнь моя все глуше, глуше. Все меньше уходящих сил [93]. Прага, 1926 «Воля России». 1928. № 1 «Еще одна пустая осень…» Еще одна пустая осень. Еще одна седая прядь — В воспоминаньи звонких весен За пядью пройденная пядь. Дарует осень тень страданья Земле и каждому стеблю. Я горький запах увяданья До острой нежности люблю. Опять бледнеет неба парус. Прощай, прощай, моя земля! Снегами медленная старость Окутала твои поля. И с новой верностью, навеки, Сорвав последний лист с куста. Устало опуская веки. Целует смерть тебя в уста. «Воля России». 1928. № 1 «Хочу не петь, а говорить…» Хочу не петь, а говорить О том, что жизнь проходит мимо, Что сердцу суждено любить, Что сердца страсть неутолима… Что мне гореть и отпылать Вдали от дорогого края, О родина, не знала я, Тебя навеки покидая… О, почему в любви всегда Такая боль, такая нежность… Скрывают мертвые года Степей далеких белоснежность… Россия, твой багряный плат Пожаром дальним полыхает, У тяжких и закрытых врат Стою Изгнанницей из Рая. Любимая, прости, прости. Мне боль живые раны лижет… О, если бы твои кресты Мне хоть на миг увидеть ближе И услыхать, в глубоком сне, Простершись на чужих ступенях, В глухой и душной тишине Твое рыдающее пенье. Прага, 1927 вернуться Скала в Древнем Риме, с которой сбрасывали преступников (Тарпея — дочь римского полководца, предательски открывшая ворота охраняемой им крепости сабинянам). вернуться Первоначальный вариант: А жизнь все медленней и глуше, И с парусным размахом крыл Корабль мой, брошенный на суше, В усильи трепетном застыл… |
