ВИДЕНЬЕ ПЕРВОЕ Когда бледнели улицы от зноя и таяли в сверкающей пыли, и все: несбыточное и земное, пьянело от дыхания земли; когда струился из пылинки каждой густого солнца благодатный сок и в небесах, изнеможенных жаждой, лазурь была похожа на песок; когда сыпучей и палящей синью, играя жарким золотом подков, в незримые блаженные пустыни шли караваны вольных облаков; суровый зной по крышам раскаленным бродил, сухими крыльями шурша, и как всегда — в раздумьи полусонном неясным счастьем бредила душа, а сны кружились голубиной стаей, мелькающей у самых облаков, — вдруг растворилась тишина густая и утонула в рокоте шагов. И, обожженные нуждой и зноем, они прошли смеющейся толпой; но блеск лопат пронзил тупым покоем провалы глаз, задернутых тоской. Мелькнула терпеливая усталость, засохшая на лицах, как загар. И чья-то жизнь средь улиц расплескалась, наполнив гулкой бранью тротуар. Они прошли нестройно и крикливо, и шум затих медлительно вдали. Лишь запах лета, извести и пива еще клубился в солнечной пыли… Бледнели улицы. И небосклоном шли облака легко и не спеша. И как всегда — в раздумьи полусонном неясным счастьем бредила душа. Октябрь 1930 «Новь». 1930. Октябрь «Костел, как демон, каменные крылья…» Костел, как демон, каменные крылья, застыв, простер в торжественную высь, где в облаках над площадью и пылью века и сны мучительно сплелись. На паперти в привычном благочестьи народ глядит, как ржавчиной зарос и молится — из золота и жести — упрямый и доверчивый Христос. Сухие дни, заглядывая в окна, проходят тихо; а в вечерней мгле сияющие тянутся волокна от синих звезд к морщинистой земле. Однообразно тают черепицы раздавленных веками низких крыш. — В опустошенном мире даже птицы тягучую не прерывают тишь. Лишь сгорбленные сказкой многолетней, склоняя в такт пустынные очки, старухи вяжут медленные сплетни и чудом превращают их в чулки; лишь, к пыльным чувствам сердце приохотив, на тротуар готический старик из острых и растрепанных лохмотьев уронит изредка протяжный крик; да голос вечности в часах старинных расскажет воздуху и тишине о пухлых непроветренных перинах, о крепком задыхающемся сне. И страшно под чужими небесами душе, всегда глядящей с высока, от мертвых лет с дремучими глазами и возгласов немого старика. «Воля России». 1931. № 1 «В ночь — наощупь, — там воздух в бреду…» В ночь — наощупь, — там воздух в бреду, — и, пульсируя звонко повсюду, льется музыка, моя в саду полутьмой голубую посуду. Наобум, сквозь бормочущий гам, где, дремоту смутив, оробели, — в кружевах хроматических гамм бродят возгласы чуткой капели. В ночь, где после дождя… И твои, по весне возбуждая, как лозунг, — голосисто листву напоив, ночью плещутся певчие слезы. — Небывалой, разбухшей от слез, по аллеям вслепую прочмокав, — просветленной, что — встав во весь рост, — там вздыхает легко и глубоко. — Той, что плачет, поет и зовет, — той, что втайне и как из-под спуда, — Маргаритой влюбленной живет под фарфоровый звон незабудок. И откуда капель, как толпа, расплескавшись, разбудит предместье, — где овации ветра со лба вытрет алым платком капельмейстер. 1931 «Скит». II. 1934 «Ритмично капала с пера…» Ритмично капала с пера, и лихорадочно сверкучей вдруг взвинченная, как спираль, неслась молниеносно к туче. Но возвращалась. И была, исполненной тоски и молний, холодной темой для баллад и героически безмолвной. Под абажуром без труда вмещалась; и жила бессонно, — И пахло в комнатах тогда весной, духами и озоном. И чище снов, и чаще дат, уже похожая на жалость, — но неожиданной всегда и вовремя, как смерть, — являлась. Мне — мук трагических балласт — сквозь вздохи и отдохновенья и примечтавшись, не сбылась, как лучшее стихотворенье. Февраль 1932 ПРИЗРАК Казалось — не брит был, а вправду — непризнан и беден диковинно: от пиджака потертого и — до потери отчизны, почти до потери души… Под жука брюзжал и, назойливый, злясь и тревожась, и чувствуя: больше так вчуже-невмочь, он рос, до рассвета блуждая, до дрожи, — как дождь взбудоражив бессонницей ночь. Рассвет начинался простыми стихами, в которых он жил на ходу — невпопад — и слушал эпохи глухое дыханье — как мокрые окна открыто храпят. Душа незаметно терялась: взамен ей стихи изо рта выходили, как пар. — Там холодно было, где в недоуменьи и вслух — сам с собой разговаривал парк. — Как заспанно время, и, люди, теперь вам уже не увидеть за тяжестью век — он мается в мае, дыша двадцать первым, иль воздух его — восемнадцатый век. — Он, может быть, был бы тогда Калиостро (искусства чудачить не стать занимать), певучий, огромный, блуждающий остров, — о, певчая жизнь! — не пора ли устать?.. Что делать, — какой небывалою силой вернуть ему мир ваш, как детство, как миф. Как пусто еще, как заря исказила черты его, до крови рот закусив… И с солнцем, осунувшись — в синей молочной построчной невнятицей грудь утолив, — заоблачный, легши и, верно, заочный плыл призрак наверх, — машинально, как лифт. «Скит». I. 1933 |
