MOMENT MUSICAL[101] Застенчивость (как голос за стеной, пониженный от нежности и страха быть обнаруженным), но взгляд: стальной и клятвенный… О, сладостней, чем бархат, когда сползает с белого плеча, струясь и ластясь, медленно прохлада, и, звонкой ласточкою трепеща, над шлейфом флейта вьется между складок. И музыка сквозь ночь — обнажена. Освобожденный голос, весь снаружи — как взгляд твой клятвенный, расширенный от сна и отрезвляющий, как ужас. Застенчивость: за стенкой. Буквари ресниц и снов — мечтателю застенок. — Стенографически (не претворив) бессмертной нежностью записанная тема. Не ранее мая 1932 г. СЕРЕНАДА Ночь в окне отстоялась, рассеяв дремоту обезволенных, настежь распахнутых глаз. А в гостинице негр перелистывал ноты и упрашивал скрипку, чтоб спать улеглась. Было видно: сверкающий рот на эстраде, изумленно счастливый смычок у плеча. И боясь, что небесную силу растратит, билась музыка, в черных руках трепеща. Но уже расстилалась по окнам прохлада, в мокром небе цвела, лиловея, сирень. Завоеванный, — голос твоей серенады день приветствовал пеньем рассветных сирен. …От любви, залетевшей к тебе ненароком — словно музыка в сонный измученный мир, — я тебя не берег: так повелено роком — что смычок только скрипке желанен и мил. «Скит». I. 1933 «Листья падали. И каждый самураем…» Листья падали. И каждый самураем, желтый и сухой, стыл в траве ничком. Дачи шли вдали и тихо замирали, Ночь текла лирическим сверчком. Сад был звонкой выдумкою Гоцци и, как именинник, оживлен. Облако болтало у колодца о Египте с гибким журавлем. В озерке сверкали зеркалами — лубочными — лунные лучи. (Сад был в общем вправду), но, как на рекламе летнего курорта, нарочит. И молниеносно просветленным телом ты туда входила с легкостью ведет. Пела и смеялась: ты красив, Отелло… — Мгла кренилась белой яхтой на воде. Плыл сверчок контролем из глухой таможни, лирикой беспечной трели уснастив. И уже, казалось, было невозможно мачты, снасти и мечты снести. Смерть жила в саду, как в пистолете, миг еще — и хлынет из ствола. Пролетело лето. Шли столетья. Ты, как на эстраде, умерла. А к рассвету с ним совсем неизъяснимо связанный и вновь как незнаком, мир был странно скучен (неудачный снимок дач, пронзенных первым сквозняком). «Скит». II. 1934 БЕССОННИЦА У ОКНА Ночной квадрат. — Ночной туман в Палермо сейчас растет, перерастая грусть. …Я подымусь, и вздрогну, я — наверно — как лермонтовский парус — испарюсь. Мир на столе еще упорен в споре с полуночью, что плещет и зовет. — Душа сжимается — и мысли в сборе, как экипаж — приветствуя полет. Как бьют часы. И с неба, словно с моря, сейчас прохладой звездною пахнет. …В ночной квадрат, в сияющую прорубь, освободив от призрака окно. Как бьют часы. Как мощно мир утратить, как жест высок! — Божественно скорбя, туман растет. Туман в пустом квадрате перерастает самого себя. «Розовощекий выбритый восторг…» Розовощекий выбритый восторг еще не встал и не прочистил горла. Но — дальновидный — чокался восток с зарей, а та кровоподтеки стерла с разбитых стекол. — Жил гудок таким особенным смятеньем, что изумленный водосток воспринял эту жизнь, как пенье; и вдруг, совсем сойдя с ума, с крыш расплескав рукоплесканья, забыв, что на дворе зима и все равно земля — в тумане. День начался, как всякий день, лечилась скука между строчек. И по обманутой звезде шел непредвиденный рабочий. Нам терпеливый сон врожден. И жизнь текла по водостокам ночным и мелочным дождем, и медленной слезой — по стеклам. И все же: где-то меж ветвей из рощи брошенной отчизны манифестально соловей пел, как Гомер, о первой жизни. |
