КОЛЫБЕЛЬНАЯ Тише, тише, надо спать. О не бывшем помечтать! Тихий сон стучит в окно. Шорох — стук. Спи, мой друг! На ресницах нет ведь краски. И, как в старой давней сказке. Любят сразу и навек. Это сон раскрыл котомку, — И чернить не надо тонко Края век. И кармин теперь не ляжет, И морщинки острой пряжей Скоро, скоро на лицо. Это бродит сон несмелый, Это к нам пришел и сел он На крыльцо. Там сидит — седой, нечеткий… А в руках такие четки, Что вовек не перебрать… Ветер вьет седую прядь, Чуть коснется тихих рук… Шорох — стук. Спи, мой друг! «Дни, как золото, последние…» Дни, как золото, последние, Дни, как золото, горят. Не пойду с тобой к обедне я. Буду новый шить наряд. Надоело гувернанткою Быть непутному тебе. Стану лучше алой ранкою На закушенной губе. Дни, как золото, последние, Дни, как золото, горят. И душа моя победнее, И темней твой темный взгляд. Пусть другая будет добрая, Терпеливая твоя. И пускай я злая, кобра я, Но веселая змея. ДУДОЧКА 1 У тебя есть струны. Это ты опалов горсти лунных В пену звуков уронил. У меня есть дудочка. И хочу, она еще — хоть чуточку Чтоб попела у могил. 2 Я выжгла горестью каленой Узор на дудочке своей. И день тот знойный был жесток. Печалью светлой напоенный Вечерних нежностью теней, Ее прослушает лужок. Два звука чистых и высоких, В протяжной трели отдыхая, Попеременно запоют. Умрут в задумчивой осоке, И птица дикая ночная Ответит им: — Я тут, я тут!.. ГРЕБЕШОК Раз к дантисту гребешок На трамвае прикатил. Говорит ему: — Дружок, Ты б мне зубы починил… А дантист его в ответ Пригласил в свой кабинет. — Вот присядьте в это кресло… Ах, вы весь как из картонки… Этот зуб немного треснул — Материал ужасно тонкий. И ужасно ваши хрупки Целлулоидные зубки… И посажены так густо, Что чинить их трудно очень. Но зато мое искусство… — Фу, как гадко ты всклокочен!.. — Теребил его больной, — Зуб ты вставь мне золотой. Починил дантист как мог. Золотые клал заплаты. И беззубый гребешок Снова стал зубатый. Плату выложил на стол, Расплатился и ушел. Алексей ЭЙСНЕР* «Стихает день, к закату уходящий…» Стихает день, к закату уходящий. Алеют поле, лес и облака. По вечерам и горестней и слаще Воспоминаний смутная тоска. Вот так же хлеб стоял тогда в июле. Но — кто глухую боль души поймет — Тогда певучие свистели пули, И такал недалекий пулемет. И так же теплый ветер плакал в роще, И тучи низкие бежали до утра. Но как тогда и радостней и проще Казалась смерть под громкое ура. И как под грохот нашей батареи, Ложась на мокрую и грязную шинель, Спокойней засыпал я и скорее, Чем вот теперь, когда ложусь в постель. Как было легче перед сном молиться, И, прошептав усталое аминь, Увидеть в снах заплаканные лица И косы чеховских унылых героинь. А на заре — почистить голенище Пучком травы, и снова в строй. Теперь Моей душе потерянной и нищей Приятно вспомнить гул приклада в дверь. Когда, стучась в покинутую хату. Чтоб отдохнуть и выпить молока, Ругают громко белые солдаты Сбежавшего с семьею мужика. Ах, не вернуть. Ах, не дождаться, видно. Весь мир теперь — нетопленный вагон. Ведь и любить теперь, пожалуй, стыдно. Да как и целоваться без погон! Ничей платок не повяжу на руку. И лишь в стихах печальных повторю Любви к единственной немую муку И перед боем ветер и зарю. Прага, 1926 г. «Годы». 1926. № 4 |
