Она хотела вернуться домой, сесть в свое кресло у окна, чтобы солнце заливало ее колени, и помедитировать над чудесной щепкой, купленной в «Нужных вещах».

Она все больше и больше убеждалась, что щепка была настоящим, неподдельным чудом — одним из тех маленьких, божественных сокровищ, рассыпанных Господом по поверхности земли, чтобы верующие в Него могли их отыскать. Держать эту щепку в руках было… как выпить стакан свежей, чистой воды из колодца в жаркий день. Держать ее в руках было как насытиться в голод.

Держа ее в руках, Салли впадала в экстаз.

Но при всем том что-то ее беспокоило. Она спрятала щепку в нижний ящик комода у себя в спальне, под нижним бельем, она всегда запирала входную дверь, когда куда-нибудь уходила, но все равно она страшно боялась, что кто-то вломится в дом и украдет

(священную реликвию)

ее щепку. Она понимала, что это все глупости: какой вор позарится на старый серый кусок дерева, даже если найдет?! Но если грабитель случайно коснется его… если звуки и видения заполнят его сознание, как они заполняют ее каждый раз, как она сжимает щепку в своем кулачке…

…тогда…

Поэтому она поедет домой. Переоденется в шорты и майку и проведет час (а может, и больше) в тихой

(экзальтации)

медитации, ощущая, как пол под ней превращается в медленно вздымающуюся и опадающую палубу корабля, слыша, как животные в трюме мычат, рычат и кукарекают, чувствуя свет и тепло иного солнца, ожидая волшебного момента — она была уверена, что он наступит, этот момент, если она будет держать щепку достаточно долго и будет вести себя очень тихо и очень много молиться, — когда нос громадного деревянного судна с мягким скрежетом коснется вершины горы. Она не знала, почему Бог счел ее достойной, почему он избрал ее из всех верующих мира и благословил ее этим ярким, сияющим чудом, но теперь, когда ОН это сделал, Салли собиралась впитать этот опыт как можно полнее и глубже.

Она вышла через боковую дверь и пересекла спортивную площадку, направляясь к школьной автостоянке, — высокая молодая девушка со светлыми волосами и длинными ногами. Эти ноги были неизменным поводом к оживленным спорам в парикмахерской, когда Салли Рэтклифф проплывала мимо в своих мягких туфельках на низком каблуке, обычно с сумочкой в одной руке и Библией, набитой закладками, — в другой.

— Иисусе, у этой девчонки ноги растут от шеи, — сказал однажды Бобби Дугас.

— Пусть они тебя не волнуют, — ответил Чарли Фортин. — Тебе не светит почувствовать, как они обвиваются вокруг твоей задницы. Она принадлежит Иисусу и Лестеру Пратту. Именно в такой последовательности.

И вся парикмахерская взорвалась настоящим, от всей души, хохотом. А снаружи Салли Рэтклифф шла своей дорогой на Библейские курсы для молодежи, которые по четвергам проводил преподобный Роуз, — вся такая сияющая, беззаботная, плотно закутанная в собственную радостную невинность и чистоту.

Если бы в тот момент в парикмахерской оказался Лестер Пратт, никаких шуток о ногах Салли и о чем-нибудь еще, что есть у Салли, разумеется, не прозвучало бы. Он заходил туда примерно раз в три недели, чтобы укоротить щетину на своем черепе. Всем, кому это не все равно, было ясно, что Лестер пребывает в непоколебимой уверенности, что Салли пукает духами, а срет петуниями, и не дай вам Бог спорить о подобных вещах с упертым товарищем вроде Лестера. Он был достаточно дружелюбным парнем, но в вопросах Бога и Салли его серьезность не уступала танковой броне. Парень вроде Лестера может запросто оторвать тебе руки и ноги и приставить их заново — другим, более интересным способом.

Они с Салли общались довольно тесно, но еще ни разу они не доходили до дела. После этих забав Лестер обычно возвращался домой совершенно разобранный: голова идет кругом от радости, яйца трещат от недосказанности. Он потом долго не спал, мечтая о той ночи (ждать которой осталось недолго), когда ему не нужно будет останавливаться. Иногда он всерьез опасался, как бы не утопить ее, когда они в первый раз по-настоящему сделают ЭТО.

Салли тоже с нетерпением ждала свадьбы, когда закончится их воздержание… хотя в последние дни объятия Лестера казались ей уже не такими важными. Она долго решала, стоит ли рассказывать ему о куске дерева со Святой Земли, который она купила в «Нужных вещах», и в итоге решила не говорить. Она расскажет, конечно: чудесами надо делиться. Не поделиться чудом было бы несомненным грехом. Но Салли с удивлением (и некоторым разочарованием) поняла, что каждый раз, когда она представляет, как показывает Лестеру щепку и предлагает ее подержать, чувства ревнивой собственницы берут верх.

Нет! — закричал злой детский голос, когда она впервые подумала об этом. Нет, это мое! Для него это совсем не так важно, как для меня! Не так!

Придет день, и она разделит с ним это чудо, так же как придет день, и она разделит с ним свое тело — но ни для того, ни для другого время еще не пришло.

Этот жаркий октябрьский день принадлежал только ей.

На стоянке было совсем мало машин, и «мустанг» Лестера был самым новым и красивым из всех. С ее собственной машиной была куча проблем: что-то постоянно ломалось в трансмиссии, — но на самом деле это была не проблема. Когда утром Салли позвонила Лесу и спросила, можно ли будет опять взять его машину (вчера днем она только что вернула ее после очередного шестидневного «займа»), он тут же согласился ее подогнать. «Обратно я пробегусь», — сказал он, а потом мы с ребятами все равно собирались поиграть в футбол. Салли догадывалась, что он стал бы настаивать, даже если бы машина была ему действительно нужна, и ей это казалось вполне естественным. Она сознавала — нечетко, скорее интуитивно, чем благодаря опыту, — что, если она попросит, Лес будет прыгать сквозь горящие кольца, как лев в цирке. Между ними давно уже установилась иерархия одностороннего почитания, которую она приняла с наивной непосредственностью. Лес поклонялся ей; оба они поклонялись Господу; все шло так, как надо; мир без конца, аминь.

Она села в «мустанг», повернулась, чтобы положить сумочку, и тут ее взгляд наткнулся на что-то белое под пассажирским сиденьем. Вроде бы какой-то конверт.

Она нагнулась и подняла его, удивляясь подобной находке; обычно Лес содержал машину в идеальном порядке. Но на конверте было написано одно-единственное слово, от которого у Салли екнуло сердце. «Моей единственной любви» — было написано на конверте кошмарным витиеватым почерком.

Женским почерком.

Салли перевернула конверт. Он был заклеен; больше никаких надписей на нем не было.

— Моей единственной любви? — с сомнением проговорила Салли и вдруг поняла, что сидит в машине Лестера с закрытыми окнами и потеет, как в бане. Она включила зажигание, опустила стекло со своей стороны и потянулась, чтобы открыть окно со стороны пассажирского сиденья.

Ей показалось, что от кресла исходит легкий аромат духов. Если так, то это точно не ее духи; она вообще не пользуется ни духами, ни косметикой. Религия научила ее, что все эти вещи — инструменты распутниц (к тому же она в них и не нуждалась).

Да и не духи это вовсе. Просто пахнет клевером, что растет вдоль спортплощадки, вот и все.

— Моей единственной любви? — повторила она.

Конверт хранил молчание. Просто лежал у нее в руках.

Она прощупала его, потом прогнула взад-вперед. Внутри лежал лист бумаги, как минимум один, и что-то еще. Что-то еще было похоже на фотографию.

Она поднесла конверт к лобовому стеклу и посмотрела на свет, но без толку. После секундного колебания она вышла из машины и еще раз попробовала рассмотреть конверт на свет. Разглядела только светлый прямоугольник — наверное, письмо — и прямоугольник потемнее, скорее всего фотография, приложенная к письму от

(Моей единственной любви)

того, кто послал это Лесу.

Хотя, разумеется, это письмо не посылали — по крайней мере по почте. На конверте не было ни марки, ни адреса. Только три странных слова. И конверт не открывали, что тоже ясно… а это значит — что? Что кто-то залез в «мустанг» Лестера, пока Салли возилась со своими журналами?