Полли разрыдалась еще сильнее.

— Разве девушке нельзя сохранить свою гордость? — мягко спросил мистер Гонт. — Когда все остальное пойдет прахом, разве нельзя ей сохранить хотя бы это, последнюю монету, без которой ее кошелек будет уже совершенно пуст?

Полли подняла свое залитое слезами лицо, и теперь оно было упрямым и твердым.

— Я думала, что это только мое дело, — сказала она. — Я и теперь так думаю. Если это гордыня, то что с того?

— Да, — сказал мистер Гонт. — Это слова победителя… Но они же пытались тебя вернуть, да? Твои родители? Наверное, это было не слишком приятно — тем более с ребенком, который служил бы им постоянным напоминанием о позоре, да и в таком болоте, как этот ваш городишко, добропорядочные обыватели уж непременно бы стали чесать языки… но ты все же могла бы вернуться.

— Да? И всю жизнь потом биться, пытаясь выбраться из-под материнского каблука?! — выкрикнула она яростным, некрасивым голосом, не имевшим ничего общего с ее обычным голосом, мягким и тихим.

— Да, — сказал мистер Гонт. — И ты осталась там, где осталась. У тебя был Келтон, у тебя была твоя гордость. А когда Келтон погиб, у тебя все еще оставалась гордость. Не так ли?

Полли закрыла лицо руками и застонала от горечи и обиды.

— Эта боль сильнее, чем артрит, я неправ? — спросил мистер Гонт. Полли кивнула, не поднимая головы. Мистер Гонт заложил свои уродливые, длиннопалые руки за голову и заявил философским тоном: — Вот оно, человечество! Какое благородство! Какая готовность жертвовать собой… нет, не собой, а другими!

— Не надо! — простонала она. — Пожалуйста, не надо!

— Это ведь секрет, Патрисия?

— Да.

Он коснулся ее лба. Полли издала сдавленный стон, но не отшатнулась.

— Это еще одна дверь в ад, которую ты не хотела бы открывать?

Она снова кивнула, не поднимая головы.

— Тогда делай, как я говорю, Полли, — прошептал он. Убрав ее руки от лица, он начал их гладить. — Делай, как я говорю, и держи язык за зубами. — Он пристально всмотрелся в ее мокрые щеки и подпухшие, красные глаза. Легкая тень отвращения скользнула по его губам. — Не знаю, что меня раздражает больше: плачущие женщины или смеющиеся мужчины. Вытри лицо, черт подери.

Полли медленно вынула из сумочки платок и вытерла глаза.

— Вот и славно, — сказал Гонт, вставая. — Сейчас я отпущу тебя домой, Полли; тебе есть чем заняться. Хочу лишь сказать, что иметь с тобой дело было сплошным удовольствием. Я всегда наслаждаюсь, работая с дамами, сохранившими в себе каплю гордости.

— Эй, Брайан, хочешь посмотреть фокус?

Мальчик на велосипеде резко вскинул голову, ветер отбросил волосы у него со лба, и на лице Брайана Алан увидел безошибочное выражение: чистый и неподдельный ужас.

— Фокус? — дрожащим голосом спросил мальчик. — Какой фокус?

Алан не знал, чего так боится ребенок, но он понял одно: его магия, на которую он всегда полагался при работе с детьми, когда нужно было разбить лед, сегодня по какой-то причине совершенно не годилась. Лучше поскорее с этим разделаться и начать все сначала.

Он вытянул левую руку — ту, на которой часы, — и улыбнулся бледному, напряженному, насмерть напуганному Брайану.

— Вот смотри, в рукаве у меня ничего нет и рука у меня не искусственная. А сейчас… престо грандиозо!

Алан медленно провел правой ладонью по левой руке, ловко выхватив пакетик большим пальцем из-под ремешка часов. Сжав руку в кулак, он оторвал почти микроскопическую петельку, которая не давала пакетику раскрыться. Потом хлопнул в ладоши, развел их, и там, где не было ничего, кроме воздуха, расцвел большой букет аляповатых цветов из жатой бумаги.

Алан проделывал этот трюк сотни раз и с чистой совестью мог считать этот раз не самым худшим, но ожидаемого эффекта — мгновение оторопелого удивления, за которым следует улыбка, состоящая на треть из изумления и на две трети из восторга, — не последовало. Брайан лишь мельком глянул на букет (в его взгляде читалось громадное облегчение, как будто он ожидал намного менее приятного сюрприза) и снова уставился на Алана.

— Ловко, а? — спросил Алан. Он растянул губы в широкой улыбке, такой же естественной и натуральной, как вставная челюсть его прадедушки.

— Да, — сказал Брайан.

— Ага. Вижу, ты прямо-таки сражен. — Алан свел руки вместе, умело складывая букет обратно. Получилось легко — слишком легко. Пора покупать новый экземпляр «Фокуса с бумажным букетом»; долго они не держатся. В этом уже ослабла пружина, и бумага скоро начнет рваться.

Он снова раскрыл ладони, улыбаясь с чуть большей надеждой. Букет исчез, превратившись в маленький пакетик под ремешком часов. Брайан Раск не ответил на его улыбку; у него на лице не читалось вообще ничего. Остатки летнего загара не могли скрыть ни бледности, ни обычных юношеских прыщей: россыпь прыщиков на лбу, большой прыщ на губе и угревая сыпь на носу. Под глазами у Брайана темнели синеватые круги, как будто в последнее время он отчаянно не высыпался.

Да, с парнем явно что-то творится, подумал Алан. У него серьезные проблемы, может быть, даже внутренний надлом. Напрашивались два вывода: либо Брайан Раск действительно видел того, кто разгромил дом Ержиков, либо сделал это сам. Обе возможности были вполне логичными, но Алан с трудом мог представить размер и тяжесть груза вины, мучавшей этого мальчика.

— Хороший фокус, шериф Пангборн, — сказал Брайан бесцветным, лишенным эмоций голосом. — Правда хороший.

— Спасибо, рад, что тебе он понравился. Знаешь, о чем я хочу с тобой поговорить, Брайан?

— Да… кажется, — сказал Брайан, и Алану вдруг показалось, что сейчас он признается, что это он разбил окна. Прямо тут, на улице, возьмет и признается, а Алан сделает гигантский шаг вперед к разгадке трагедии, приключившейся между Вильмой и Нетти.

Но Брайан больше ничего не сказал. Он только смотрел на Алана своими усталыми, покрасневшими глазами.

— Что случилось, сынок? — спросил Алан. — Что там произошло, у дома Ержиков?

— Не знаю, — вяло сказал Брайан. — Но вчера ночью я видел сон, как раз об этом. И в воскресенье тоже. Мне снится, что я снова иду в этот дом, только во сне я вижу, от чего там такой шум на самом деле.

— И от чего, Брайан?

— Там чудовище. — Голос Брайана не изменился, но в уголках глаз заблестели слезы. — Во сне я стучу в дверь вместо того, чтобы сразу уехать, как я сделал на самом деле… дверь открывается, и там чудовище, и оно… меня… съедает. — Слезинки сорвались с ресниц и медленно покатились по прыщавым щекам Брайана.

Да, подумал Алан, это может быть и обычный страх. Страх, который маленький мальчик может испытать, не вовремя открыв дверь родительской спальни, когда папа с мамой занимаются любовью. Ему очень страшно. Просто потому, что он еще слишком мал, чтобы понять, что происходит, и решает, что они дерутся. А может, он даже подумает, что раз они так шумят, то пытаются убить друг друга.

Но…

Но что-то тут было не так. Слишком просто. Похоже, парнишка пытается отболтаться, несмотря на загнанный вид, несмотря на то что его взгляд кричит: Я хочу все рассказать. Что это значит? Алан не был уверен, но опыт ему подсказывал, что наиболее разумное объяснение будет такое: Брайан знал того, кто бросал камни. Может быть, это был кто-то, кого Брайан считал обязанным защищать. Или тот камнеметатель знал, что Брайан его видел, и Брайан это тоже знал. Может быть, мальчик просто боится мести.

— Кто-то закидал камнями дом Ержиков, — сказал Алан тихим и (как он очень надеялся) успокаивающим голосом.

— Да, сэр, — выдохнул Брайан. — Наверное. Может, оно и так. Я-то думал, что они дерутся, но это могли быть и камни. Трах, бах.

Свежо предание… подумал Алан.

— Так ты подумал, что они скандалят или даже дерутся?

— Да, сэр.

— Ты правда так подумал?

— Да, сэр.