В восемь двадцать она вышла из «Нужных вещей» с оторопелой, завороженной радостью на лице. Ожерелье из крупного черного жемчуга досталось ей по невероятной цене: тридцать восемь долларов пятьдесят центов. Ну, правда, она еще пообещала разыграть — совершенно безобидно — этого накрахмаленного министра-баптиста Уильяма Роуза. Это она сделает легко, одной левой; даже с удовольствием. Этот надутый мистер, постоянно цитирующий Библию, ни разу не оставил ей на чай даже десяти центов. Ни разу! Люсиль (правоверная методистка, не имевшая ни малейшего желания трясти хвостом под эти буги-вуги в пятницу) знала, что каждому воздастся на небесах по заслугам его; а вот преподобный Роуз, наверное, и не слышал, что отдавать — это богоугоднее, чем принимать.

Ну ладно, она ему отплатит… к тому же шутка и вправду была безобидная. Так сказал мистер Гонт.

Сей джентльмен проводил ее взглядом с приятной улыбкой на лице. День обещал быть крайне напряженным: встречи с покупателями каждые полчаса плюс масса телефонных звонков. Карнавал был хорошо подготовлен. Главный аттракцион успешно прошел проверку; время общего старта не за горами. Как всегда, когда доходило до этой стадии, где бы это ни происходило — в Ливане, Анкаре, западных провинциях Канады или прямо под боком, в Хиксвилле, — всегда ощущение было такое, что в сутках слишком мало часов. Тем не менее он старался сделать все, что в его силах, чтобы добиться цели, ведь руки в работе — счастливые руки, труд облагораживает, и…

…и если его старые глаза ему не изменяли, второй сегодняшний покупатель, Иветт Гендрон, уже спешил сюда.

— Долгий и трудный, такой трудный день, — пробормотал мистер Гонт и изобразил на лице широкую, приветственную улыбку.

Алан Пангборн прибыл в участок ровно в восемь тридцать. Там его уже дожидалась записка, прилепленная к телефонному аппарату. В семь сорок пять звонил Генри Пейтон из полиции штата. Он просил, чтобы Алан как можно скорее ему перезвонил. Алан уселся в кресло, плечом прижал трубку к уху и нажал кнопку автодозвона. Из верхнего ящика стола он достал четыре серебряных доллара.

— Привет, Алан, — сказал Генри. — Боюсь, у меня плохие новости о твоем двойном убийстве.

— О, оказывается, теперь это мое двойное убийство, — сказал Алан. Он зажал четыре монеты в кулак, сжал его и раскрыл ладонь. Теперь их стало три. Откинувшись в кресле, он положил ноги на стол. — Наверное, новости очень плохие.

— Ты, кажется, не удивлен.

— Не-а. — Он опять сжал кулак и «выдавил» нижний доллар из стопки. Эта операция требовала особого мастерства… но Алану его было не занимать. Серебряный доллар выскользнул у него из кулака и скрылся в рукаве. Там он тихонько звякнул о первую монету — на реальном представлении этот звук был бы скрыт всякой магической болтовней. Теперь на раскрытой ладони лежали всего две монеты.

— Может, поделишься соображениями? — раздраженно спросил Генри.

— Последние два дня я очень много об этом думал, — сказал Алан. На самом деле все было гораздо хуже: с того момента в воскресенье, когда он увидел, что одна из убитых женщин — Нетти Кобб, он постоянно думал об убийстве. Оно не давало ему покоя даже во сне, и ощущение, что не все так просто, как кажется, постепенно перешло в уверенность. Поэтому звонок Генри Алан воспринял не как неприятность, а как облегчение, поскольку этот звонок избавил его от необходимости звонить самому.

Он сжал руку с монетами.

Звяк.

Открыл ладонь. Один доллар.

— И что тебя озадачило? — спросил Генри.

— Все, — просто ответил Алан. — Начиная с того, что все это вообще произошло. Больше всего меня раздражает, как работают временные рамки преступления… или, вернее сказать, не работают. Я все пытаюсь представить себе, как Нетти Кобб приходит домой, находит свою собаку убитой, а потом сидит и пишет эти записки. И знаешь что? У меня никак не получается. И с каждой неудачной попыткой я все больше задумываюсь, сколько еще упустил из виду.

Алан еще раз сжал кулак, потом разжал, и его ладонь оказалась пуста.

— Ага. Тогда, может быть, мои плохие новости, наоборот, тебя обрадуют. Я не знаю, кто убил собаку миссис Кобб, но почти точно это была не Вильма Ержик.

Алан сдернул ноги со стола. Монеты вылетели из рукава и просыпались на стол редким серебряным дождем. Одна из них докатилась до края и начала падать. Алан стремительно выбросил руку и подхватил ее на лету.

— Генри, давай выкладывай все, что есть.

— Ладно. Начнем с собаки. Ее обследовал Джон Палин, ветеринарный врач из Южного Портленда. Он у нас вроде Генри Райана, только для животных. Так вот, он утверждает, что, поскольку штопор попал точно в сердце и пес умер практически мгновенно, можно примерно установить время смерти.

— Это мне нравится, — сказал Алан. Он подумал о романах Агаты Кристи, которые пачками читала Энни. Судя по этим романам, любой дышащий на ладан деревенский доктор мог с легкостью определить, что смерть наступила между половиной пятого и пятнадцатью минутами шестого. Проработав в правоохранительных органах более двадцати лет, Алан знал более реальный ответ на вопрос о времени смерти: «Где-то на прошлой неделе. Или на позапрошлой…»

— Да неужели? В общем, доктор Палин утверждает, что собака умерла между десятью и двенадцатью. А Питер Ержик говорит, что, когда он вошел в спальню, чтобы переодеться для церкви — в самом начале одиннадцатого, — его жена принимала душ.

— Да, но мы и так знали, что времени у нее маловато, — сказал Алан. Он был немного разочарован. — Ведь этот парень, Палин, он допускает какую-то погрешность, если только не считает себя Господом Богом. Чтобы Вильма идеально смотрелась, всего-то и нужно пятнадцать минут.

— Да? И как она тебе, Алан? Смотрится?

Пангборн подумал, потом тяжело вздохнул:

— Сказать по правде, старик, не смотрится она. Никак не смотрится. — Алан помолчал и заставил себя добавить: — Но все равно глупо было бы пересматривать дело на основании отчета какого-то собачьего доктора и временной вилки в пятнадцать минут.

— Ладно, перейдем к записке под штопором. Помнишь ее?

— «Я никому не позволю закидывать грязью мои чистые простыни. Я же тебе говорила, что достану тебя!»

— Слово в слово. Эксперт-графолог в Августе все еще с ней колупается, но Питер Ержик дал нам образец почерка жены. Ксерокопии записки и образца почерка сейчас передо мной. Они не совпадают. Вообще никак!

— Чушь какая-то!

— А вот и не чушь. Я думал, что ты-то как раз и не удивишься.

— Я знал, что здесь что-то не так, но меня больше всего смущали эти камни с записками. По времени все очень тесно, конечно, и это тоже меня беспокоило, но не так сильно, как эти проклятые камни. Просто это похоже на Вильму. Ты уверен, что она не изменила почерк? — Он сам не верил тому, что сказал — идея анонимности совершенно не вписывалась в Вильмин стиль. Но следовало учесть и такую возможность.

— Я? Я уверен. Но я не эксперт и в суде свидетельствовать не буду. Поэтому записка сейчас у графолога.

— И когда он составит отчет?

— А кто знает? Пока попробуй поверить мне на слово, Алан. Это две большие разницы. Ничего общего.

— Хорошо, если это не Вильма, значит, это был кто-то, кто хотел, чтобы Нетти поверила, будто это она. Но кто? И зачем? Зачем, ради всего святого?

— Вот этого я тебе не скажу, дорогой. Но у меня есть еще кое-что.

— Давай добивай. — Алан ссыпал доллары обратно в ящик и изобразил на стене высокого, тощего мужчину в цилиндре. Тот проковылял в сторону двери, а на обратном пути цилиндр превратился в трость.

— Кто бы ни убил эту собаку, он оставил кровавые отпечатки пальцев на внутренней ручке входной двери дома Кобб. Вот такие дела.

— Тысяча чертей!

— Полсотни — самое большее, на что можно рассчитывать. Они смазаны, отпечатки. Видимо, подозреваемый их оставил, когда уже выходил из дома.