Временной промежуток у Вильмы Ержик был еще уже. Ее муж все утро — с восьми до начала одиннадцатого — провел в подвале. Возился со своим деревообрабатывающим станком. Потом он увидел, что время поджимает, выключил станок и поднялся наверх, чтобы успеть переодеться к одиннадцатичасовой мессе. Когда он вошел в спальню, Вильма, по его словам, была в душе, и у Алана не было причин сомневаться в правдивости показаний вдовца.

А могло быть и так: где-то между девятью тридцатью пятью и девятью сорока Вильма уезжает из дома, чтобы устроить Нетти очередную психологическую атаку. Пит в подвале клепает свои скворечники и даже не знает, что она уехала. Вильма подъезжает к дому Нетти в четверть десятого — через считанные минуты после того, как Нетти ушла к Полли, — видит распахнутую дверь и решает воспользоваться благоприятной возможностью. Она ставит машину, заходит в дом. Повинуясь мгновенному импульсу, убивает собаку и пишет записку, после чего спокойно уходит. Никто из соседей не помнит ярко-желтого «юго»… но вряд ли это доказывает, что его там не было. Почти никого не было дома: кто-то был в церкви, кто-то в гостях.

Вильма возвращается домой, поднимается на второй этаж — в это время ее муж выключает внизу электролобзик, или рейсмусовый станок, или что там у него еще есть, — и быстренько раздевается. Когда Пит заходит в ванную, чтобы смыть с рук древесную пыль, Вильма уже стоит в душе; может быть, и даже скорее всего, она еще и не успела намокнуть.

Единственной логичной деталью во всем этом умозрительном построении было то, что Пит Ержик обнаружил свою жену в душе. Все остальное казалось притянутым за уши. Штопор, которым Вильма убила собаку, был опасным оружием, но слишком коротким. Она должна была испачкать руки в крови. То есть как только Вильма вернулась домой, первым делом ей нужно было попасть в ванную — смыть кровь. Вильма буквально впритык разминулась с Нетти у нее дома и так же впритык — с собственным мужем у себя в ванной. Возможно такое? Да. С большим скрипом, но все же возможно.

Оставь это, Алан. Оставь и давай-ка спать.

Но заснуть он не мог, потому что все это была просто чушь. Несусветная чушь.

Алан еще раз перевернулся. Внизу часы мелодично пробили четыре утра. Все его рассуждения так ни к чему и не привели, но он все равно продолжал размышлять, просто не в силах «выключить думалку» и заснуть.

Он честно пытался представить, как Нетти сидит за кухонным столом и терпеливо выписывает по двадцатому разу: ЭТО МОЕ ПОСЛЕДНЕЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ, — а ее любимая собака лежит мертвой. Но представить такое не получалось, как бы он ни старался. То, что он принимал за калитку, ведущую в сад, оказалось искусным изображением калитки на высокой и гладкой стене. Trompe l’oeil.[18]

Так была ли Нетти у дома Ержиков на Уиллоу-стрит? Швыряла ли она камнями в эти проклятые окна? Он не знал ответов на эти вопросы. Он знал только одно: Нетти Кобб по-прежнему оставалась притчей во языцех у них в Касл-Роке… чокнутая дамочка, которая убила мужа и провела столько лет в Джунипер-Хилл. В маленьких городках такие люди всегда на виду. В тех редких случаях, когда она делала что-то такое, чего обычно не делала, это всегда замечали. И если бы воскресным утром Нетти Кобб появилась на Уиллоу-стрит — шла бы по улице, может быть, бормоча проклятия, и уж точно в слезах, — ее бы непременно заметили. Завтра Алан будет стучаться в двери и задавать вопросы.

Наконец он начал засыпать. Последнее, что он запомнил из мысленных образов, проплывавших перед глазами, — это груда камней, обернутых в бумагу и обмотанных резинками. И Алан снова подумал: Если это не Нетти, то кто же?

Рано утром в понедельник, еще до рассвета новой недели, что обещала быть не менее интересной, молодой человек по имени Рикки Бизонетт пробрался сквозь живую изгородь, окружавшую баптистский пасторат. Преподобный Уильям Роуз спал сном праведника в своем крошечном домике.

Рикки, парень девятнадцати лет, необремененный мозгами, работал на автостанции «Суноко» у Сонни. Его рабочий день закончился несколько часов назад, но он не пошел домой, а засел в офисе, дожидаясь подходящего времени, чтобы подшутить над преподобным Роузом. В пятницу Рикки заглянул в новый магазин и разговорился с хозяином, который оказался весьма интересным дядькой. Слово за слово, и в какой-то момент Рикки вдруг обнаружил, что рассказывает мистеру Гонту свое самое сокровенное, самое тайное желание. Он упомянул имя одной молоденькой актрисы-модели — совсем молоденькой актрисы-модели — и сказал мистеру Гонту, что отдал бы все, что угодно, за фотографии этой юной особы в голом виде.

— А знаете, — сказал мистер Гонт, — кажется, у меня есть для вас кое-что интересное. — Он оглядел магазин, чтобы убедиться, что кроме них двоих там никого нет, потом подошел к двери и перевернул табличку с ОТКРЫТО на ЗАКРЫТО. Вернувшись к своему месту за кассовым аппаратом, он порылся под столиком и достал какой-то коричневый конверт. — Вот, взгляните, мистер Бизонетт. — Мистер Гонт испустил смешок, достойный старого развратника. — Вам понравится. Глаз не сможете отвести.

Рикки не просто понравилось — он буквально остолбенел. Это была та самая девица, которую вожделел Рикки — должна была быть она! — но она была не просто голой. На одних фотографиях она была с одним хорошо известным актером. На других — с двумя известными актерами, один из которых годился ей в дедушки. А на третьих…

Но прежде чем Рикки успел рассмотреть все снимки (а их там было не менее пятидесяти, все на хорошей глянцевой бумаге размером восемь на десять дюймов), мистер Гонт отобрал у него пачку.

— Но это же… — Рикки поперхнулся, упоминая имя, отлично известное читателям дорогих глянцевых журналов и зрителям дорогих глянцевых ток-шоу.

— О нет, — сказал мистер Гонт, хотя его светло-зеленые глаза в это время шептали: О да. — Я уверен, что это не он… хотя сходство, надо признать, поразительное, не так ли? Продажа подобных картинок, естественно, незаконна… даже если не принимать во внимание порнографическое содержание, этой девчонке не больше семнадцати, кем бы она ни была… но, может быть, вы меня уговорите, и я их вам уступлю, мистер Бизонетт. Лихорадка в моей крови — не малярия, а зуд коммерсанта. Итак, поторгуемся?

И они поторговались. В результате Рикки Бизонетт приобрел семьдесят две порнографические открытки за тридцать шесть долларов… и обещание провернуть небольшую шалость.

Пригнувшись, он перебежал через газон пастората, на секунду остановился в тени крыльца, оглянулся и взбежал по ступенькам. Он достал из кармана белую открытку и опустил ее в прорезь для почты, придержав крышку прорези пальцем, чтобы она не звякнула. Потом он перепрыгнул через перила крыльца и припустил к изгороди. У него были большие планы на те два или три часа, оставшиеся до рассвета; у него было все необходимое для осуществления этих планов — семьдесят две фотографии и большая бутыль крема для рук.

Открытка была похожа на большую моль, залетевшую через прорезь для почты на выцветший коврик под дверью длинного коридора баптистского пастората. Она приземлилась надписью вверх:

[19]

Преподобный Роуз обнаружил это послание, когда спустился за утренней почтой. Его реакцию я описывать не берусь, лучше представьте сами.

Лиланд Гонт стоял, заложив руки за спину, у окна у себя в комнате над магазином и смотрел на город. Его просторная четырехкомнатная квартира непременно вызвала бы у горожан удивленные пересуды: она была пуста, абсолютно пуста. Ни кровати, ни техники, даже стульев — и то не было. Шкафы были пусты и стояли открытыми. Несколько свалявшихся комков пыли, подталкиваемые сквозняком, лениво прогуливались по полу, не обезображенном коврами. Единственным предметом обстановки — весьма условным — было обрамление окон: уютные клетчатые занавески. Да и то лишь потому, что они были видны с улицы.