Миртл провела большую часть этого воскресенья в экстатическом полузабытьи, и причиной тому был отнюдь не обед у «Мориса», хотя кормят там замечательно. Последние несколько месяцев — на самом деле уже почти год — жизнь с Дэнфордом стала более чем неприятной. Он вообще не обращал внимания на жену… за исключением, пожалуй, тех случаев, когда он на нее орал. Ее самооценка, которая и так была невысокой, скатилась на уровень ниже нуля. Как и любая женщина, Миртл знала, что обидеть и сделать больно можно не только кулаками. Обидеть и ранить можно и словом, а Дэнфорд Китон умел пользоваться словами; за последний год он нанес жене тысячи невидимых ран.

Она и не подозревала о том, что он играет на скачках, и действительно верила, что он ездит на ипподром, чтобы просто посмотреть. Не знала она и о растрате казенных средств. Она знала, что некоторые члены семейства Дэнфорда вели себя… скажем так, нестабильно, но у самого Дэнфорда вроде бы не было никаких странностей. Он не пьянствовал, не забывал одеться, перед тем как выйти на улицу, не разговаривал сам с собой и с невидимыми собеседниками, так что Миртл была уверена, что с ним все в порядке. Из чего она сделала вывод, что это с ней что-то не то. И в какой-то момент из-за этого «что-то» Дэнфорд ее разлюбил.

Последние полгода она пыталась смириться с безрадостной перспективой провести ближайшие лет тридцать или даже сорок в качестве нелюбимой жены человека, который с каждым днем становился все более раздражительным, полным мрачного сарказма и совершенно к ней безразличным. Для Дэнфорда она стала всего лишь мебелью… естественно, если она не мешалась под ногами и не давала поводов для раздражения. Если такое случалось — обед не был готов, когда Дэнфорду хотелось обедать, пол в кабинете казался ему грязным, или даже если разделы в газете шли не в обычном порядке, когда он спускался к завтраку, — он называл ее безнадежной тупицей и говорил, что если у нее отвалится задница, то все, можно сказать заднице «до свидания» — она уже не найдется. Он говорил, что если бы ее мозги превратились в порох, то она не сумела бы высморкаться без капсюля. Вначале Миртл пыталась как-то возражать и защищаться, но он разносил ее защитные укрепления, как картонные стены детского игрушечного замка. Если она злилась, он забивал ее злость своей жгучей яростью, которая ее пугала. Со временем она перестала злиться и погрузилась в пучину безрадостной обреченности. Когда он злился, она только беспомощно улыбалась, обещала исправиться, шла в спальню и тихо плакала, пытаясь понять, что с ней случилось, и очень-очень-очень жалея, что у нее даже нет подруги, с которой можно поговорить.

Вместо этого она говорила с куклами, которых начала собирать в первые годы их совместной жизни с Дэнфордом. Раньше она хранила их в ящике на чердаке, но год назад перенесла их в комнату для шитья и иногда — выплакавшись в спальне — приходила туда и играла с ними. Они никогда не орали. Они никогда ею не пренебрегали. Они не задавали вопросов, как она стала такой тупой: своими талантами или специально брала уроки.

Вчера, в этом новом магазине, она нашла самую прелестную куклу в мире.

И сегодня все изменилось.

Сегодня утром, если быть совсем точной.

Миртл опустила руку под стол и ущипнула себя (уже не в первый раз за сегодня), чтобы убедиться, что это не сон. И это действительно был не сон. Она по-прежнему сидела в «Морисе», в мягких лучах осеннего солнца, и Дэнфорд был здесь же, напротив нее. Он ел с аппетитом, а у него на лице сияла довольная улыбка, казавшаяся почти неуместной — потому что это была первая его улыбка, которую Миртл увидела за многие месяцы.

Она не знала, чем вызвана столь разительная перемена, и боялась спросить. Она знала, что вчера вечером он ездил на Льюистонский ипподром — куда он, собственно, ездил почти каждый вечер (видимо, потому, что там он встречался с людьми более интересными, чем те, с кем он каждый день общался в Касл-Роке; например, со своей женой), — и, проснувшись наутро, она ожидала увидеть его половину постели пустой (или, что в последнее время случалось все чаще, она ожидала увидеть, что он вообще не ложился и, стало быть, провел остаток ночи, кемаря в кресле у себя в кабинете) и услышать, как он что-то бормочет явно не в настроении, сидя в гостиной внизу.

Но вместо этого Миртл увидела, что он лежит рядом с ней, в красной полосатой пижаме, которую она подарила ему на прошлое Рождество. Она впервые увидела, чтобы он надевал эту пижаму — вообще, насколько она знала, он ее даже и не разворачивал. Дэнфорд не спал. Он повернулся к ней и улыбнулся. Сначала эта улыбка ее испугала. Она подумала, что он собрался ее убить.

Но он коснулся ее груди и заговорщицки подмигнул.

— Как насчет этого самого, Миртл? Или ты утром не любишь?

Они занялись любовью. Впервые за последние полгода. И Дэнфорд был просто великолепен. И вот теперь они здесь: обедают у «Мориса», словно двое молодых влюбленных.

Она не знала, что было причиной таких разительных перемен в ее муже, да и не хотела знать. Она хотела лишь насладиться ими сполна и очень надеялась, что это продлится подольше.

— Все хорошо, Миртл? — спросил Китон, отрываясь от тарелки и вытирая лицо салфеткой.

Она нерешительно протянула руку через стол и коснулась его руки.

— Все прекрасно. Все просто… чудесно.

Ей пришлось убрать руку, чтобы украдкой вытереть слезы.

Китон продолжал с аппетитом уплетать свой «беф бурньян», или как это называется по-французски. Причина его замечательного настроения была проста. Все лошади, которых он вчера выбрал при помощи «Выигрышной ставки», пришли к финишу первыми. Даже Малабар в десятом забеге, при ставках тридцать к одному. Он вернулся домой прямо-таки окрыленный, с деньгами, распиханными по карманам пальто. Восемнадцать тысяч долларов! Букмекер, наверное, до сих пор удивляется, куда подевались его денежки. А никуда они не подевались — надежно упрятаны в глубине шкафчика в кабинете Китона. В толстом таком конверте. Конверт лежал в коробке с драгоценной «Выигрышной ставкой».

Дэнфорд замечательно выспался — впервые за несколько месяцев, — а проснувшись, вдруг обнаружил, что у него родилась гениальная идея насчет аудита. Разумеется, идея, пусть даже и гениальная — это еще не все, но это намного лучше, чем беспорядочная предгрозовая тьма, клубившаяся у него в голове с того самого дня, как пришло это кошмарное письмо. Оказалось, что все, что ему было нужно, чтобы снять свои мозги с нейтралки и подвигнуть их к действию, — это один выигрышный вечер на скачках.

Он все равно бы не смог полностью возместить недостачу до часа «Икс», это, как говорится, и ежу понятно. Для начала: ипподром в Льюистоне был единственным, работавшим в осенний период по вечерам. Он мог бы, конечно, объехать ближайшие городишки и сделать пару тысяч на тамошних бегах, но и этого было бы недостаточно. Тем более что нельзя так отчаянно рисковать несколько раз подряд. Букмекер начнет что-то подозревать и вообще откажется принимать его ставки.

Но он вполне может успеть сделать частичное возмещение и тем самым приуменьшить видимый масштаб махинаций. Он может выдумать какую-нибудь историю. Стопроцентный проект развития, который не выгорел. Ужасная ошибка… за которую несет ответственность лично он, но которую можно исправить, и она уже исправляется. Он укажет на то, что по-настоящему нечистый на руку человек на его месте использовал бы отсрочки по платежам для того, чтобы выгрести еще больше денег из городской кубышки — чем больше, тем лучше, — а потом сбежать куда-нибудь (где много солнца, пальм, золотых пляжей и молоденьких девушек в купальниках на грани приличия), туда, где никто его не найдет.

Он может разыграть из себя Иисуса Христа и предложить тем, кто сам без греха, бросить в него первый камень. Это бы их озадачило, потому что если среди них есть хотя бы один, кто время от времени не запускал бы руку в государственную казну, то Китон готов съесть штаны этого мужика. Без соли.