Табут железный тут соорудили,

Китайским шелком дорогим покрыли.

И был пропитан амброй и смолой

Исфандиара саван гробовой.

Покровы сшили из парчовой ткани.

Рыданья не смолкали в ратном стане.

Рустам царя парчою облачил,

На голову корону возложил.

Тяжелой крышкой в темном саркофаге

Сокрыли древо царственной отваги.

Верблюдов привели, как надлежит,

В попонах драгоценных до копыт.

На мощного с двумя горбами нара

Поставили табут Исфандиара.

По сторонам его верблюды шли,

А следом войско двигалось в пыли.

Все головы под зноем не покрыты,

И в кровь у всех истерзаны ланиты.

Пшутан перед иранским войском шел,

Коня богатыря пред войском вел.

Ступал понуро прежде горделивый

Скакун, с отрезанным хвостом и гривой,

Покрытый перевернутым седлом,

В броне, в оружье шаха боевом.

В Иран ушли войска. Бахман остался.

Все дни он плакал, все не утешался.

Рустам увез Бахмана в свой дворец.

Берег его, как любящий отец.

И вот к Гуштаспу весть гонцы примчали,

И царь поник в смятенье и в печали.

И разодрал свои одежды шах,

Короной и главой повергся в прах.

Плач поднялся в Иране. И все шире

Весть о несчастье расходилась в мире.

Князья снимали пышные венцы,

Унынием наполнились дворцы.

Гуштасп взывал: «О, сын мой — светоч веры!

Убит... О, скорбь! О, мука мне — без меры!

От Манучихра и до наших лет

Тебе подобных не было и нет.

Твои деянья были беспримерны,—

Ты сокрушил твердыни зла и скверны».

Князья, не в силах более молчать,

Пришли к Гуштаспу, принялись кричать:

«Эй ты, несчастный! Алчный грешник старый!

За что ты погубил Исфандиара?

Ты в пасть дракона сам послал его,

Чтоб не отдать престола своего.

Тебе прощенья нет! Позор тебе!

Твой трон — проклятье и укор тебе!»

И всеми сразу был Гуштасп покинут.

Был свет его звезды во тьму низринут.

Та весть сестер и матери сердца

Сожгла. И с плачем вышли из дворца.

Шли босиком, волос не покрывая,

Румийские одежды разрывая.

Шагал Пшутан пешком — в слезах, в пыли...

Вели коня, железный гроб везли.

И говорить не в силах от рыданий,

Повисли мать и сестры на Пшутане.

Молили: «Крышку с гроба снять вели,

Чтоб видеть мы лицо его могли!»

А муж Пшутан — как будто ум терял он —

Бил по лицу себя, рыдал, кричал он.

«Зубила принесите,— он сказал,—

Откройте гроб! Мой Судный день настал!»

Вот крышку гроба тяжкую открыли,

И зарыдали все и завопили.

Любимого увидев своего —

Лицо, как мускус — бороду его,—

И мать и сестры разум потеряли,

Без памяти на гроб его упали.

Когда сознанье возвратилось к ним,

Как будто жизни весть явилась к ним.

На тот железный гроб глядеть не в силе,

Они коня, рыдая, обступили.

По гриве мать трепала скакуна

И прахом осыпала скакуна,

Ведь дорожил конем он — сын любимый.

И был убит на нем он — сын любимый.

И, плача, повторяла Катаюн:

«О приносящий бедствия скакун!

Кого ты понесешь теперь в сраженье?

Кто ратное наденет снаряженье?»

И, шею славного коня обняв,

Рыдали сестры, воплям волю дав.

Такой был стон в войсках, что день затмился.

И сам Пшутан в чертоги устремился.

Лицом к лицу Гуштаспу он предстал;

Не поклонился, на землю не пал.

Он гневно крикнул: «Страшное свершилось!

Эй, царь, твое величье закатилось!

Ты возгордился — алчен и жесток.

Сам на себя проклятье ты навлек!

Погасло фарра твоего сиянье!

Тебя постигнет божье наказанье!

Ты пал, свою опору подрубя;

В руках остался ветер у тебя.

За трон — ты на смерть сына посылаешь...

Пусть никогда ты счастья не узнаешь!

Враждой к тебе вселенная полна...

А власть твоя — надолго ли она?

Здесь — проклят, там — за черные деянья

Ты в Судный день получишь воздаянье!»

И молвил он, к Джамаспу обратясь:

Эй ты, злоумный, нечестивый князь,

Добился ты почета лестью лживой!

Не человек ты — а отродье дива!

Ты это, ты в Иран принес беду,

Посеял между кейами вражду.

Ты — лжемудрец! Учил ты лишь дурному —

Бежать добра, стремиться к делу злому!

Ты среди нас посеял семена,

От коих рознь и гибель рождена.

Твоим коварством муж убит великий!

Ты слышишь эти вопли, эти клики?

Сгубил ты шаха и его детей,

О богомерзкий старец и злодей!

Ты предсказал, что жизнь Исфандиара

В руках Рустама — славного Заль-Зара».

Потом открыл рыдающий Пшутан,

Что завещал пред смертью Руинтан,—

Что он Бахмана поручил Рустаму,

Невольную вину простил Рустаму.

Смолчал, но огорчился властелин

Тем завещаньем, что оставил сын.

И тут две царских дочери в чертоге

Явились, не склоняясь на пороге.

Они ланиты раздирали в кровь,

Кричали и взывали вновь и вновь.

«Эй, славный муж,— отца они спросили,—

Ты рад, что брата предают могиле?

Ведь он за смерть Зарира отомстил.

Онагра он от тигра защитил.

Он сокрушил могущество Турана;

Он был опорой и щитом Ирана.

А ты поверил слову клеветы,—

Его в цепях в темницу ввергнул ты!

И прахом стала славная победа;

Туранцы вновь пришли, убили деда.

Арджасп ворвался в Балх. В тот грозный час

Полыни горше стала жизнь для нас.

Кто защитил нас? Нет, мы не забыли,

Как из дворца нас на позор тащили!

Огни Зардушта погасил Арджасп,

Отважных души устрашил Арджасп.

Один твой сын — Исфандиар могучий —

Пошел, рассеял вражью рать, как тучи.

Великие преграды победил,

Из Руиндижа нас освободил.

Но ты его в покое не оставил,

Презрел обет, в Забул его отправил.

Сгубил его, чтоб царство не отдать,

Чтоб неутешно нам теперь рыдать.

Нет, не Рустамовой рукой убит он

И не Симургом! Знай — тобой убит он!

Не лицемерь, не плачь, о властелин!

Всю жизнь казнись, стыдись своих седин!

На троне Кеев до тебя немало

Великих повелителей бывало.

Но на смерть верную никто из них

Не посылал защитников своих».

Гуштасп вздохнул и приказал Пшутану:

«Встань, уведи их!.. я молиться стану!»

Ушел Пшутан, сестер увел с собой,

Пустой покинул царственный покой.

И к матери пришел, сказал: «Родная,

Зачем рыдаешь, сердце надрывая?

Ведь, пресыщен земной тревогой, он

Почиет в мире, духом просветлен.

Слезам и стонам нашим он не внемлет;

Его блаженство вечное объемлет».

И слову сына Катаюн вняла,

Смиренно волю неба приняла.

Но после целый год еще в Иране

Не молкли звуки стонов и рыданий.

Все плакали, не осушая глаз,

И все кляли стрелу из древа гяз.