Горецкому недавно исполнилось шестьдесят пять лет. Жизнь его была настолько размеренной и не будоражащей никакими эмоциональными взрывами или вспышками, даже пустыми хлопками, что ему казалось, он тонет в глубоком омуте, где время уже давно прихватило его за ноги и тащит вниз. Только накопившиеся болячки и были поводами к легким стрессам, но это не в счет.

К жене он давно и прочно охладел, а ведь когда-то любил ее. Она была моложе его на двенадцать лет, все еще выглядела неплохо, даже сексуально, насколько он еще мог оценить в ней это качество. И кажется, неспроста была таковой. Поговаривали, что у нее есть молодой любовник. Но и это не волновало Горислава Игоревича. Хочет неутомимого молодого самца? Или даже двух? Да пожалуйста. Хоть десять. Все равно все лучшее между ними перегорело раз и навсегда. Дети их – два сына, Константин и Евгений, плоды любви аспиранта и студентки – выросли и разъехались. У каждого была своя жизнь, и если они и звонили родителям, то крайне редко. Двое детей у старшего, он жил за океаном, дочка у младшего, переселившегося в Западную Европу. О московском дедушке внуки имели такое же представление, как о Санта-Клаусе. Вроде бы он и существует и время от времени выходит с бородой и подарками к елке, а вроде и нет его в обычной жизни. Санту этот факт тоже волновал мало. С внуками, с неохотой говорившими по-русски, он предоставил разбираться жене.

Горецкий скосил глаза вправо. По проходу шла молодая дама модельной внешности – в светлой шубке, джинсах и вязаной белой шапке с до неприличия огромным воздушным помпоном – он колыхался маленьким облачком у нее над головой – и пушистыми белыми ушами. Через плечо у нее была переброшена сумка из белой кожи. Он даже успел отметить высокие белые сапожки, опушенные тоже белым мехом. От «белоснежной» дамы трудно было отвести глаз – такие женщины сразу привлекают к себе внимание. «И почему она не в „Мерседесе“, а тут, в толпе, среди народа? Что у нее, путь покаяния? – улыбнулся самому себе Горислав Игоревич. – Кому-то вериги, а кому-то в электричку? Тогда бы уж выбрала час пик…» Впрочем, многие теперь бросили свои машины, чтобы не торчать в часовых пробках по пути из пригорода в Москву, и пересели в электрички. И в Москве легче: сразу в метро – и в любую сторону. И не надо, продвигаясь по-черепашьи, тупо пялиться в лобовуху на багажник другого автомобиля. Он и сам так поступил – давно оставил в гараже свой пожилой джип. Да и просто не хотелось дергать нервную систему на московских трассах.

«Белоснежная» дама прошла мимо. Горецкий печально и одновременно безразлично вздохнул. Ничто ему было не в радость, даже предметы, которые он преподавал и любил когда-то, открывая в них всякий раз что-то новое. Может быть, они-то в первую очередь и опостылели ему. От всего он устал. Ни во что не верил. Оттого и ехал профессор Горецкий в электричке из подмосковного дома через зиму и смотрел в окно, как приговоренный к казни. Оттого-то на губах его и застыла усмешка смирившегося с вынесенным приговором, а на лицо прочно легла печатью гримаса безразличия и усталости.

А ведь новый день только начинался! Что-то еще будет к вечеру!..

Рядом с Горецким освободилось место, и сразу на него плюхнулся габаритный выпивоха в телогрейке, заросший широкой бородой. Настоящий боров, только что от души накупавшийся в грязной луже. Икнул, рыгнул, крякнул. И тотчас пассажиры на обеих лавках стали кривиться и морщить носы. А он, как будто дразня их, только и сказал коротко, обращаясь ко всем:

– Здрасьте, господа хорошие.

– Манифик, – пробормотал Горислав Игоревич.

Красномордый бородатый алкаш неожиданно обернулся к нему. Рожа у него была вспухшая, наглая, глаза лукавые. Несло от него, как из пустой винной бочки.

– Чо говоришь, дядя? – хитро прищурил один глаз пьяница.

Ему явно хотелось поболтать. Но от убийственной кислятины, которая так и перла от него при каждом звуке, голова шла кругом.

– Говорю: роскошно, – ответил «дядя».

Неспешно встав, задевая колени, Горецкий выбрался в проход и, поглядев по сторонам, устремился в тамбур. Тут скоро весь салон забродит, как от дрожжей. Ничего, постоит, насидится еще за день за учительским столом.

А едва открыв дверь и выйдя в просторный тамбур, сразу столкнулся взглядом с «белоснежной» красоткой. Шапку с помпоном она спрятала в сумку – пушистый заячий хвост торчал оттуда. Ее светлые волосы были подстрижены под каре. Она курила длинную черную сигарету и пристально рассматривала Горецкого. Прямо у нее над головой висела табличка «Не курить». Вокруг нее, такой легкой на первый взгляд, была особая аура, и она заняла все пространство. Словно оно было ее, этой дамы, и потому не хотелось нарушать ее одиночество. Горецкий уже решил пройти в соседний вагон, но передумал – и вместо этого привалился спиной к стенке напротив.

– Не боитесь, что оштрафуют? – кивнув на сигарету, сразу и напрямую спросил он. – Или высадят по дороге?

Она выдохнула дым в сторону и загадочно улыбнулась ему:

– Я ничего не боюсь.

– Похвально, – кивнул он. – Не в том смысле похвально, что я одобряю ваше курение в общественном месте, да еще под такой табличкой, а в том, что вы так смелы.

– Я поняла, что вы имели в виду. Плевать я хотела на их правила. Нравится мой ответ?

– Смелый. И эксцентричный.

Несмотря на сигаретный дым, от нее исходил тонкий горько-сладкий аромат пачули – его любимые женские духи. Но уж больно волнующим он был на этот раз. Дурманящий коктейль. Возможно, именно он и не дал ему пройти мимо.

– Сами не курите, конечно, – это прозвучало как утверждение.

– Почему? Курю, – кивнул он. – «Кэмел». Но с удовольствием вдыхаю аромат и ваших сигарет.

– Не хотите присоединиться? Могу угостить.

– Пожалуй, не стоит.

– А закурить свои?

– Если честно? Хочу.

– Так что же вас останавливает?

Он непроизвольно поднял глаза на табличку.

– А-а, – протянула она. – Ясно. – И улыбнулась: – Правила!

– Можно сказать и так. Скажите, а где ваш личный транспорт? – спросил он.

Она выдохнула дым в сторону.

– Не понимаю?

– Я увидел вас, когда вы шли по проходу, и спросил себя, что такая красивая женщина делает в электричке. Почему не на собственном воздушном шаре?

– А, ясно, – кивнула она. – Так сложились обстоятельства.

– И воздушный шар есть?

– Разумеется. А теперь есть повод изучить людей.

Он рассмеялся:

– Я так и думал. – И сразу представился: – Горецкий. Горислав Горецкий.

– Лючия, – представилась она в ответ.

– Красивое имя – под стать хозяйке. Просто излучаете свет.

Пассажиры открывали двери и, проходя мимо, неодобрительно и с любопытством поглядывали на курильщицу.

– А вы, конечно, педагог, – после очередной затяжки сказала она.

Электричку потащило влево, и Горецкий встал пошире.

– Почему вы так решили?

– Да я голову дам на отсечение, что именно так. Педагог едет читать лекции в университет, где его ждут детишки. – Ее тон стал снисходительным: – Ну не коммивояжер же вы? И не старший клерк в конторе по продаже копировальных машин. Нет? – Он уже смеялся, слушая ее. – И уж точно не чиновник – у вас слишком артистический для этого вид. И костюмчик не мерзкого мышино-синего цвета, в каких они ходят, а очень даже приятный, вельветовый. Что скажете?

– Скажу: вы попали в самую точку.

– Может, вы не просто педагог, а еще и профессор?

– И снова в точку.

– И как вас по имени-отчеству, господин профессор?

– Горислав Игоревич. Но лучше по имени – молодит.

– Договорились.

– Что же вы преподаете?

– Философию, историю религий и богословие.

Его новая знакомая рассмеялась.

– Чему вы смеетесь? – подозрительно спросил Горислав Игоревич.

Но уже почувствовал подвох в этой реакции. Дама кивнула:

– Да так… Какие разные предметы! Философия и богословие. Они противоречат друг другу. Вам не стыдно?

Горецкий понял, что угадал.