— Я не могу.

Снизу послышались шаги.

— Мам, — прохрипела я.

— Ни звука. — Она быстро закрыла панель.

В укрытии было так тесно, что мне казалось, будто я задыхаюсь. Здесь не пахло нашим домом. Только пыль и чистящие средства забивали нос. Было темно. Совсем темно, кроме тонкой полоски света, просачивающейся через стык досок.

— Блайт, — произнес кто-то. Голос был мягкий, но в этой мягкости что-то неестественное, как улыбка, за которой пряталась ложь. Точно так же мамино лицо выдавали морщинки у губ, когда она пыталась скрыть правду.

Я прижалась лицом к щели, пытаясь увидеть хоть что-то. Прямо передо мной виднелся коридор: старинный ковер на блестящем паркете, картина на противоположной стене.

Я уставилась на мазки кисти. Некоторые были резкими и злыми, другие — плавными и спокойными. Никогда раньше я этого не замечала, хотя проходила мимо этой картины каждый день.

— Что вы здесь делаете? — мама старалась говорить спокойно, но голос ее дрожал. — Где Роберт?

Раздался укоряющий цокот.

— Ну же, Блайт. Не притворяйся дурочкой. Тебе это не идет.

Мама на мгновение замолчала.

— Что вам нужно? Что бы ни понадобилось, я вам все отдам.

— Как мило с твоей стороны. Правда, трогательно. Всегда была ты почище своего благоверного. — Голос звучал так, будто этот человек знал моих родителей, но я не могла припомнить ни имени, ни лица.

— Пожалуйста, — выдохнула мама. — Не причиняйте нам вреда. У нас есть дочь.

Шаги, приглушенные ковром.

— И где же эта дочь сейчас?

Все мое тело затряслось. Будто молния ударила в меня, и теперь по венам текли одни только ее остаточные разряды.

— Она на ночёвке. У подруг по школе, — ответила мама, и голос ее дрожал так же, как я.

Молчание.

— Ты бы мне не солгала, Блайт? Я не люблю, когда мне лгут.

Слезы катились по моим щекам, пока я снова наматывала на палец ту самую нитку от джинсов. Так туго, что, наверное, до крови.

— Я не лгу, — прошептала мама.

Мужчина задумчиво хмыкнул, и его тень заслонила ее. Я сильнее прижалась лицом к щели, чтобы лучше видеть. В поле зрения попал носок ботинка. Кожаная, темно-коричневая обувь с изящной строчкой. В центре — герб в форме щита с львом. Над ним — надпись на латыни, но разобрать ее я не смогла.

— Знаешь, я тебе верю, — сказал он. — Ты всегда была послушнее Робби. Но боюсь, уже слишком поздно. Что он мне задолжал, оплачено кровью. А из-за его предательства придется расплачиваться и тебе.

Ботинок исчез, и снова раздался тот самый хлопок.

Но теперь я знала, что это не петарда. Это было нечто гораздо хуже.

Мама дернулась, исчезла из моего поля зрения, а потом снова появилась, пошатнувшись. Она прижала руку к груди и медленно опустилась на пол. Кровь растекалась по ее светло-сиреневому кашемировому свитеру — тому самому, что так мягко ощущался под моими пальцами.

Перед глазами поплыли черные пятна. Дышать. Я должна дышать.

Я делала короткие глотки воздуха. Больше не получалось.

Мамины серо-сиреневые глаза — наши глаза — распахнулись широко... и застыли, больше не мигая. Ее руки обмякли, раскинувшись на старом ковре. Тот самый, на который она всегда велела мне не проливать сок.

Но теперь проливалась она сама. Ее жизнь стекала в узоры ковра.

Тень снова скользнула по ее телу, и в поле моего зрения вошел мужчина. Он выглядел так, будто принадлежал этому миру. Будто жил в одном из особняков за несколькими акрами отсюда. Человек, которого мы могли встретить в клубе или на воскресной службе. Светло-коричневые брюки, рубашка на пуговицах, немного растрепанные светло-русые волосы.

Но руки выдавали в нем совсем другого человека: черные перчатки и пистолет в ближайшей ко мне руке.

Меня затрясло так сильно, что я почувствовала, как по ногам стекает горячая жидкость, пропитывая джинсы.

— Проверь ее, — сказал другой голос. Тот самый, что насмехался над моей мамой. Тот, кто приказал пролить ее кровь. Тот, чей ботинок со львом я запомнила навсегда.

Мужчина передо мной присел на корточки, стараясь не наступить в лужу крови — в мамину кровь. Два пальца в перчатках осторожно коснулись ее шеи. Он повернулся, глядя на того, кого я не видела.

— Мертва.

Мои ноги подкосились. Ушла. Моя мама. Черные пятна снова заплясали перед глазами, грозя утащить меня в небытие.

— И слава Богу, — прошипел тот голос. — Обыщите каждый угол этого дома. Я хочу быть уверен, что эта соплячка действительно на ночевке. Если нет — убить.

Его шаги начали удаляться по коридору, но слова продолжали гудеть в моих ушах.

Ночевка… Мамино спасение для меня. Ее красивая ложь, которая дарила мне жизнь.

Но это не та, что была теперь мама. И не та, что стал папа. В груди разлился огонь, когда я медленно сползла на пол, сжимаясь, чтобы поместиться в узком укрытии. Я больше не могла держаться на ногах.

Все, чего я хотела, — уйти вместе с ними. В ту же тьму. В тот же покой.

1

Арден

Настоящее

Я уставилась на картину, ощущая, как внутри поднимается волна раздражения, закручиваясь темными клубами, пока я всматривалась в изображение и мазки кисти, а из динамиков гремела тяжелая музыка. Ничего не выходило. Чего-то не хватало. Возможно, работа слишком напоминала мои прежние картины. Или, может быть, в ней чувствовалась какая-то фальшь.

Я работала в разных техниках: металл для скульптур, масло для холстов, иногда пастель или уголь. Это был мой способ справляться с тьмой внутри. Пропускать ее сквозь себя и изливать на поверхность.

Кто-то сказал бы, что это полезно. Приемная семья, в которую я попала на другом конце страны, так и считала. Но правда была в том, что я так и не нашла общий язык с этой тьмой. Мы бесконечно сражались, но я ни разу не выигрывала войну — даже сейчас, в двадцать пять.

Поэтому моя мастерская, спрятанная в горах Центрального Орегона, сейчас была залита светом. Так я прогоняла собственные страхи, так же как изгоняла их на холстах. Ирония в том, что при всей моей боязни темноты вдохновение ко мне приходило именно ночью.

Возможно, тьма так пыталась удержать меня в своих объятиях, проверяя, хватит ли у меня смелости снова встретиться с ней лицом к лицу. Я уставилась на холст еще сильнее. Картина вышла тревожной, мрачной: деревья, сливающиеся в туннель, будто манили подойти ближе. Но чего-то все равно не хватало.

Я раздраженно зарычала, и Брут поднял голову со своего лежака в углу, серые уши дернулись. Этот огромный кане корсо всегда следил за мной. Он был еще одним оружием в моем арсенале против тьмы.

— Все нормально, — пробормотала я, направляясь к раковине у дальней стены. Наполнив миску растворителем, я принялась отмывать кисти.

Эта рутина была для меня своего рода медитацией — редкой для меня вещью. Потому что сидеть на подушке под тихую музыку было явно не моим способом очищения. Мне нужно было движение, ярость, ритм тяжелого рока и металла. Я находила это в искусстве и джиу-джитсу.

Обе вещи стали для меня подарком. Их мне дали люди, которых я встретила там, где меньше всего ожидала. После месяцев в приемных семьях и программы защиты свидетелей в Бостоне меня отправили далеко от того мира, в новую семью, которая ничего не знала ни о бостонской элите, ни о судьях, берущих взятки и губящих этим целые жизни.

Когда привычный коктейль из злости и вины снова заплескался внутри меня, я сделала глубокий вдох и напомнила себе, где я сейчас.

С Колсонами.

Семья, которая состояла из родных детей, усыновленных и приемных, но была ближе любой, что я знала раньше. Может, именно осознанный выбор делал нас такими.

Нора Колсон выбрала продолжать брать в дом детей даже после того, как потеряла мужа и одного из сыновей в автокатастрофе. И брала не простых детей, а самых сложных, самых сломленных. Так что неудивительно, что именно к ней я попала — почти немая, боящаяся даже собственной тени.