— Это вы верно подметили, — Алексей Борисович изобразил сдержанную улыбку.

Что-то его гложет. Обычно князь более открыто выражает эмоции, по крайней мере, дома.

— Я вам, ваша светлость, уже говорил, что Франция придет в той или иной форме монархии. Появится диктатор, как бы его не назвали, который на словах станет поддерживать революцию, но мало чем будет отличим от монарха, — напомнил я Куракину.

Когда там Наполеон взойдет на Олимп французского политикума? Скоро, но пока он лишь один из многих, хотя и популярность неудавшегося русского артиллериста, растет [Наполеон Бонапарт поступал на службу в российскую армию, но не срослось].

— Да, я думал над вашими доводами и счел их не лишенными смысла. Более того, после победы при Кибероне именно генерал Луи Лазар Гош может стать тем самым диктатором. Он красив, черноволос, смелый, удачливый, — говорил князь, но делал это несколько отрешенно, будто такой увлекательный процесс, как гадание о будущем его вовсе не интересует.

Я не стал спорить. Может быть именно этот самый Гош сейчас и популярный, но я о нем ничего не знал. Не было этого генерала ни при Прейсиш-Эйлау, ни под Аустерлицем, тем более при Бородино. Так что есть предположения, что он не дожил [генерал Гош умер от пневмонии в 1797 году].

Но вот как не видят остальные люди, что Францию ждет военная диктатура, я удивлен. Может это и послезнание, но то, как французы любят именно генералов, говорит о многом. Устала Франция от говорильни и работы гильотины, стабильности хочет. Так что будет это Гош, Наполеон, да хоть и Мюрат, не важно, важно, что военной диктатуре, быть.

Думаю, что Октябрьская революция в России стала возможной после того, как Временное правительство ничего существенного не решила и народу, а большевиков все же немало кто поддержал, хотелось сильной руки и порядка. Говорильня всегда замещается сильным правлением.

— Ваша светлость, будет ли мне позволено поинтересоваться, что вас гложет, может статься, я могу чем-нибудь помочь? — спросил я, уже надоела недосказанность.

— Ты, Миша? Мне помочь? Да уже помог! — вспылил Куракин. — Правду говорят, что пришла беда, открывай ворота и что она всегда в компании приходит. Ты знаешь, что меня уже записали в креатуру Павла Петровича? Это значит, что мне отказано в некоторых домах, почти во всех домах. Еще не разговаривал толком с наследником, а уже клеймо ставят!

Куракин не кричал, но говорил с большой долей огорчения и так четко, вбивая каждое слово, что могло сложиться впечатление, что стоит ор.

А вообще, быстро тут. Вот только перекинулся мой покровитель с наследником парочкой слов, и все, теперь он нежелателен в обществе. О чем это общество думает? Что? Екатерина вечная? Не видят, что ей все чаще становится плохо? Хотя… Старушка еще бодренькая, на людях, так точно. Слышал я и от Куракина и от тех немногих гостей, которые приходят в дом князя на обед, что императрица может протянуть еще долго, о том и лейб-медики судачат. А там, гляди, Александр в полную силу войдет, а с Павлом, с его-то образом жизни может еще что-то первее случится.

Так что не столь и глупы и недальновидны были придворные. Это я знаю, что сердечко у государыни не очень. И вот что еще понимаю, что я, теоретически, был бы в силах продлить жизнь Екатерины Алексеевны. Тут или поддержать сердце магнием, да чуть изменить диету, увеличить время прогулок. Ну или решить вопрос с замужеством любимой внучки императрицы Александры Павловны.

Это же государыне, в иной истории, плохо стало от того позора, который принес России отказ шведского короля жениться на Александре. Платон Зубов так интриговал, что подвиг Густава Адольфа на демарш. А дело было в принятии-непринятии протестантизма Александрой.

Пока не отвечу на вопрос: зачем, но скажу, как можно продлить жизнь государыне? Последнее вообще просто… Убить шведского короля. Охрана в этом времени мух не ловит, можно и осуществить акцию. Тогда не будет сердечного приступа у императрицы, так как не будет оскорбительного отказа от Густава Адольфа в свадьбе. В более тепличных условиях императрица, может прожила бы и больше.

Теперь ответ на вопрос: нужно ли мне это? Честно, даже думать не хочется, учитывая то, сколько нужно сделать и как напрячься, чтобы получить иллюзорный шанс продлить агонию екатерининской эпохи. Я и раньше был уверен, что Екатерина Алексеевна, несмотря на то, что, по сути, узурпаторша, немало сделала для России только в первый период своего правления, сейчас же я убежден в том, что «зубовщина» — это позор для империи и стагнация режима. Ничего нового не будет происходить, реформы тем более, не пропустят, а они нужны.

По моим планам, я смогу приподниматься только после восхождения Павла Петровича на престол. Я же прицеп к Алексею Борисовичу Куракину. Будет мой благодетель в фаворе и я рядышком, за спинкой. А получится, так я и в перед вырвусь. Тут бы добраться до монарших мозгов. Хотя, ой чую, с Павлом сложно придется!

Между тем, в нашем разговоре с князем установилась тишина, на ум пришел даже эпитет «мертвая». И в правду, в гроб краше кладут. Жизнерадостный Куракин, прям, на себя не похож, весь в думах, потупил глаза и вилкой водит по тарелке с мелкими кусочками мяса, пожаренными в соусе, на основе сметаны.

Я не спешил лезть с расспросами. Видно же, что сам расскажет. Не сейчас, пару минут потупит, и поведает, что же за беда приключилась. Я, к примеру, особых проблем не наблюдаю.

— Может так быть, Миша, — не подымая глаз, говорил Куракин. — Мне придется даже отказаться от ваших услуг, как и подумать, где еще сократить расходы.

Алексей Борисович все же поднял глаза, высматривая мою реакцию на сказанное, но я был невозмутим. Что? Всего-то деньги? Нет, это проблема, но ведь не такая уж и большая.

Дело в том, что я имел в загашнике сладкую пилюлю для князя. Приятный сюрприз, раскрывать который собирался только во второй половине августа, когда все расчеты еще раз подтвердятся. Поместье его, Белокурово, уже списанное Куракиным, как неликвидный актив, вернее не приносящий должного дохода, готово удивить своего хозяина.

Я поддерживаю переписку с Тарасовым, которого уже думаю, как это вырвать у князя и начать с ним реализацию по серьезному проекту. Приказчик написал предварительные выкладки по прогнозам прибыли. Так вот, усреднено получалось пять с половиной тысяч рублей только для этого года.

Да, по сравнению с долгами князя, это капля в море, но все равно же пять тысяч — это пусть и не возврат по векселям, но нормальная жизнь для князя, без особых излишеств [в РИ, по восшествии на престол, Павел оплатил долги Алексея Куракина в более чем триста тысяч рублей].

— Кредиторы, словно по чьей-то недоброй воли, стали требовать возврата по всем долгам, — жаловался князь.

— Известно, ваша светлость, почему, — не удивился я.

— Известно. И тут я размыслил, что без твоего участия не обошлось. Это ты, Миша, надоумил меня пойти на сближение с Павлом, — взгляд «кормильца» стал жестким, угрожающим.

Плохо, но не критично. Подобное прозрение прогнозируемое. В своих неудачах человек чаще всего винит других, или же непреодолимые обстоятельства. И то, что я стану таким вот молниеотводом, предвидел.

— А я, простите за дерзость, и сейчас уверен, что нужно примкнуть к партии, которая уже через год-два станет царствовать, — ответил я и впервые, осознанно, принял вызов на бой взглядами.

— Ты не забылся, семинарист? — жестко сказал князь.

Я отвел глаза и сделал виноватое лицо. Все специально. Вот он, Куракин, главный, доминант. Вот только будет он помнить тот мой взгляд, подспудно ожидать его, стремясь не провоцировать подобного впредь. Я показал, что могу быть сильным, но подчиняюсь князю. В сущности же я мог и уйти, свободный человек, а контракта мы никакого не подписывали, более того, я получил жалование за год.

— Прощения прошу, Ваша Светлость. Только не могу я отступиться от своих слов. Пользы ради, хотел бы отметить, что в любом случае, кредиторы объявились бы, боясь, что вы вновь уедите, — и вот только хотел сказать про успешный опыт в поместье, как одернул сам себя.