Я не собиралась делать так, как он хочет, я собиралась разговаривать с ним об этом… Но потом, после его возвращения. А пока что его слова мне нравились.

Камень был излишне серьезен, излишне категоричен, но как мне нравилось то, что он такой!

Это было какое-то странное, двойственное чувство: с одной стороны я радовалась, что он настолько серьезный… А с другой — пугалась. Потому что чересчур круто взял. Страшно же… И Лис… Он так смотрел… А потом девчонок целовал на моих глазах, специально… Гад… И скалился зло…

В груди жгло, теснило, и слова родителей о благочестии и грехе только злили и ужасно раздражали. Мне не хотелось больше этого слушать! Не хотелось быть здесь, в этой комнате, больше похожей на шкаф, лежать на этом узком топчане, терпеть эти скандалы, побои, нравоучения, насквозь фальшивые… И прибираться в молельном доме под жутким взглядом брата Игоря тоже не хотелось!

Это был запоздалый подростковый бунт, теперь я отчетливо осознаю. Но тогда… Тогда я уснула в смятенных чувствах, так ничего и не решив.

А утром мама, с красными от гнева щеками, заявила, что я никуда больше не пойду. Что я ее обманула, и сама таскалась с парнем, вместо того, чтоб учиться. А, значит, нечего мне вообще туда ходить, и надо сидеть дома и усердней молиться о спасении души.

Я была в таком шоке, что даже не спросила, откуда она узнала про парней, и что конкретно она узнала.

Мама заперла меня в квартире, напоследок приказав после молитвы приготовить поесть и собираться вечером в молельный дом, к брату Игорю.

Она ушла на работу, отец ушел еще утром, а я осталась сидеть, обескураженная и напуганная.

Посидела чуть-чуть, лихорадочно соображая, откуда мама могла все выяснить и что конкретно она знает: про Камня? Про парней? Про группу?

На автомате принялась молиться, как приказано было. Но слова не откликались, они давно уже не откликались, если честно… И в голове стоял шум.

Я настолько была шокирована, что не сразу даже осознала произошедшее. До этого мне казалось, что мои разногласия с родителями — обычное дело. У всех по-разному складывается, у меня — вот так… Надо просто быть гибче, и, в итоге, они поймут, что я все правильно делаю… В конце концов, я только жить начинаю, почему я должна думать так, как мои родители? Я же другая! Я — не они!

Я учиться хочу, мир посмотреть, работать, наконец, там, где мне будет нравиться! А не на заводе, на конвеере, всю жизнь…

Я строила планы, которыми хватало ума не делиться с родителями, но которые мне казались вполне осуществимыми… И потому намерения мамы насчет замужества, слова отца о месте женщины в доме, казались чем-то глупым и несерьезным.

Не будут же они меня силой держать, если захочу уехать? Помогут же? У других родители тоже, может, не сильно довольны выбором детей, но помогают… У моей одноклассницы, например, мама хотела, чтоб дочь училась на врача. А Анька решила поступать на дизайнерский, ломая тем самым строгую многовековую семейную династию. И что? И ничего. Поуговаривали, поскандалили, конечно, не без этого… а потом дали денег на обучение и, насколько я в курсе, Анька учится сейчас на первом курсе дизайнерского и вполне довольна. А какие войны были, мама дорогая! Даже я, человек, который от всего держался в стороне всегда, слышала…

Потому, глядя на своих одноклассников, я почему-то была уверена, что с родителми получится найти общий язык. Они, конечно, с большим приветом, но не враги же мне, не звери. И… любят меня… наверное…

Правда, в тот день, рассматривая свои распухшие от ударов губы в зеркале, я начала в этот сомневаться.

И, чем дальше, тем больше накручивала себя, носясь по квартире и заламывая руки.

Раньше родители меня никогда не запирали. Но я раньше и не вела себя так. Не давала повода.

А теперь?

Что теперь будет? Они меня затащат к брату Игорю, хорошо… А дальше что? Насильно замуж выдадут? Так у нас правовое государство, мне восемнадцать есть, без моего согласия не смогут… Выкинут из дома, перестанут помогать?

По коже пробежал мороз от одной только мысли о том, что такое возможно. Я никогда не была одна. Никогда не уезжала надолго из дома, ни о каких лагерях и прочем речи не шло. Я привыкла, что они — всегда за моей спиной. Всегда помогут, поддержат… Привыкла их слушать, избегать конфликтов. Мне было физически больно от случившегося. И жутко страшно от того, что надо решать именно сейчас. И от этого решения зависит все. Вообще все.

Я бросила молитвослов, вышла на балкон, посмотрела вниз.

Под нашими окнами разрушалась древняя, еще советских времен, детская площадка. В пустой песочнице, в которую уже давным давно не завозили песок, и сейчас там была просто труха пополам с грязью, сидел соседский малыш, сын Машки. Сама Машка, девчонка, старше меня на два года, чьи родители тоже были в общине, сидела неподалеку, на скамейке, и отрешенно смотрела перед собой, машинально покачивая коляску. Пустую. Ее малыш сосредоточенно возил в грязи зеленым пластиковым ведерком и периодически вынимал из него какие-то свалявшиеся комки, то ли корни растений, то ли кошачьи какашки.

Машка вышла замуж сразу после школы, за парня из общины, и сейчас жила со мной в одном подъезде, в квартире родителей. Сами родители тоже никуда не делись, естественно, с сорока квадратных метров жилплощади. Муж Машки работал на заводе, на конвеере, сама она удачно успела прямо перед свадьбой и декретом устроиться туда же, получала теперь выплаты на ребенка и сидела дома, ведя хозяйство, как и положено хорошей жене.

Я смотрела на грязный неопрятный хвост Машки, на ее красные руки. На мерно, словно маятник, двигающуюся пустую коляску… И эти движения убаюкивали, противоестественным образом успокаивая.

Я смотрела, смотрела, впадая в странный транс, словно жизнь свою будущую видя. И уже казалось, что это не Машка, это я сижу в грязном дворе с пустой коляской. И это мой малыш возится в разгромленной песочнице.

И так жутко стало, так страшно. И не вырваться никак из морока этого!

Мое сомнамбулическое состояние разорвал телефонный звонок.

Моргнув и приходя в себя, я глянула на неизвестный номер, ткнула на зеленую кнопку, радуясь хоть какому-то человеческому голосу. Пусть даже мошенник, плевать…

— Маленькая, ты как? — хрипловатый низкий голос Лешки Каменева, словно струя свежего воздуха, морского бриза, который приводит в чувство за доли секунды, — я долетел.

— Хорошо… — ответить получилось не сразу, через судорожный глоток и резь в глазах. Надо же, вот так с ума и сходят, наверно…

— Я буду звонить с этого номера, — Камень, как всегда был краток, — и писать.

— Хорошо… — я кивнула почему-то, хотя он меня увидеть не мог.

— Скучать буду, — снова, как данность, как уже свершившийся факт, рубанул Камень, и я снова кивнула и глупо повторила заевшее:

— Хорошо…

— Камень, блять! — вмешался в нашу информативную беседу густой мужской бас, и Лешка торопливо закончил:

— Пока, маленькая!

— Пока…

Он уже давно отключился, а я все стояла, прижав трубку к уху, и слушала долгие гудки. Тоже мерные, тоже успокаивающие… Вот только жизни в них было куда больше, чем в унылой картине за окном.

И, когда я, наконец, оторвала трубку от уха, то в окно больше не смотрела.

И не думала больше ни о чем, не сомневалась.

Побегала по квартире, покидала вещи в сумку, оставила родителям записку, что буду жить теперь самостоятельно, залезла на антресоль, где хранился запасной ключ от дома, о котором я знала давным давно, а родители не знали, что я знала.

И выбежала из квартиры, чуть было не ставшей моей темницей.

Я бежала так быстро, что даже не задумывалась о том, куда и зачем несусь. Знала только, что домой больше не вернусь. Ни за что.

Почему-то я в тот момент была уверена, что все получится. Все разрешится. И все будет так, как мне надо, и никак иначе.

Ведь я ни в чем не виновата, и пусть я грешница, но я хочу жить!

Я бежала, четко зная, что обрубаю все концы, что назад пути нет.