Хотя по законам положено только три раза пытать, но когда случится пытаной на второй или третьей пытке речи переменит то еще трижды пытается.

И есть ли переговаривать будет в трех пытках то пытки употребляютца до тех пор пока с трех пыток одинаковое скажет ибо сколкоб раз пытан ни был, а есть ли в чем-нибудь разнить в показаниях будет, то в утвержденье должен еще три пытки вытерпеть; а потом и огонь таким образом, палач отвязав привязанныя ноги от столба, висячего на дыбе ростянет и зажегши веник с огнем водит по спине, на что употребляетца веников три или больше, смотря по обстоятельству пытаннаго.

Когда пытки окончатся и пытаной подлежать будет по винам ссылке на каторгу, то при посылке от палача вырываются ноздри зделанными нарочно клещами. Есть ли же которые подлежат смертной казни, то и таковых в силу указов, до будущаго о действительной казни определения, велено ссылать на каторгу ж, а при посылке также ноздри вырезываются. И сверх того особливыми присланными стемпелями на лбу и на щеках кладутся знаки (:вор:) в тех стемпелях набиты железныя острыя спицы словами, и ими палач бьет в лоб и щоки, и натирает порохом, и от того слова видны бывают».

Слывет в народе июнь-розанцвет счастливым месяцем. Благоухает лесной ландыш сладостным нежным ароматом. Отошла черемуха, но на смену ей сирень набрала цвет. Все еще впереди у природы, все в ожидании...

На Устина-мученика, в первый день пролетья, выходит землепашец до зари в поле, приглядывает, как солнце встает. Ежели весело, с заигрышем на чистое небо восходит — быть доброму наливу ржи. А коли ходят тучи по небесному всполью, то и это неплохо — бабам радость: жди урожая льна-конопели...

Много примет знает народный календарь. Вот, например, кто в вечер третьего дня не помянет: «В канун Митрофана не ложися спать рано». А то как же — прошло время на печи да на полатях бока пролеживать, наступила страдная пора для мужика. День — в поле, а и вечером покоя нет. На Митрофана — самое время заглядывать, откуда поутру ветер дует. Ежели тянет с полудня — яровому хороший рост. С северо-запада свистит, из «гнилого угла», — жди ненастья!

Прежде собирались в этот вечер старухи по деревням. Хоть и стар человек, а и ему дел нужно, и он для общества послужить желает. Шли старые бабы за околицу, «молить ветер»: «Ветер-ветрило, из семи братьев-Ветровичей — старший брат! Ты не дуй, не плюй дожжом со гнилого угла, не гони трясавиц-огневиц из неруси на Руси!..»

Восьмого июня, на Федора Стратилата, ставят вологодские мужики-колодезники с вечера наговоренные сковороды. Ставят в те места, где думают копать. А поутру, до восхода, приходят глядеть — ладно ли отпотели?.. Коль покрылись сковороды каплями росными — рой, не мешкай. Будет в том колодце вдосталь воды, чистой-пьяной, от всякого лихого глазу на пользу. А осталась сухой сковорода — уходи прочь с этого места.

С девятнадцатого числа, со дня мученика Зосимы, начинают пчелы в бортях мед запасать, заливают соты. А двадцать третьего — двадцать четвертого июня — главный праздник летнего солнцестояния, Иванов день. В деревнях его кличут Иваном Купалою. С незапамятных времен отличали дни солнечной остановки на небосводе многие народы. Сказывали, что у древних эллинов приурочивались к ним елевзинские таинства с чудесными представлениями-мистериями, которые длились до девяти дней. Никаких дел не вели во время оных люди, даже судебные тяжбы откладывались.

Веселый месяц июнь! Дни стоят теплые. В присутствиях, пользуясь летним временем и отъездом «вышних персон» в Петергоф ли, в свои ли вотчины, заседают до двух. После чиновники расползаются по домам обедать, и жизнь в столице замирает до следующего утра. Одно солнце в эти дни в Санкт-Петербурге не поспевает отдыхать. Только скроется за стенами крепости, только зажжет небо над шпицем собора Петра и Павла, вызолотит крест с ангелом-посланцем божьим, кинет последний луч к адмиралтейскому кораблику через ширь Невы, ан, глядишь, и не последний это вовсе лучик, а первый. Едва укрывшись, трудолюбивое светило снова на восход повернуло... Так и полощутся серыми да розовыми парусами над Невою-рекой светлые петербургские ночи. Да только, знать, и белые ночи черным денным делам не помеха...

В последнюю июньскую среду, двадцать пятого, в день поминовения святых чудотворцев муромских — благочестивого князя Петра-змееборца и княгини Февронии, вещей девы, часу в третьем пополудни проскакал, поднимая пыль, по пустынной в это время Невской першпективе флигель-адъютант гвардии капитан-господин граф Апраксин из Петергофа. Не осаживая коня, завернул на Большую Садовую, мимо питомников растений и оранжерей, мимо начатого строительством большого дома, предназначенного для жительства саксонского принца. И, лишь оказавшись у коновязи, врытой в землю перед невзрачным приземистым строением с толстыми стенами и подслеповатыми, кое-где заколоченными окошками, натянул поводья.

Тут и вовсе никого не было. Все пространство окрест пусто от людей. Жители столицы далеко обходили сие место, где уже сколько лет находилась Тайная розыскная канцелярия. Говорили, что позже, лет через сто, когда задумали перестроить здание под министерство финансов, открыли строители неизвестно куда ведущий подземный ход, а в стенах, уходящих глубоко в землю, обнаружили заложенные кирпичом, замурованные скелеты. Там же в подвале отрыли и застенок с полным пыточным инструментарием и большим кузнечным горном. Ныне примерно на том же пятачке стоит Дом радио и напоминание о былых ужасах вызовет лишь улыбку на устах читателя-храбреца. Но то — сегодня, когда застенки, много раз переезжавшие с места на место, множившиеся в разную пору и сворачивавшиеся, упразднены. А тогда?..

Спешившись, господин гвардии капитан отступил в тень и велел звать асессора Хрущова. Тот только-только дохлебал скоромные щи из солонины, когда на крыльце застучали сапоги дежурного канцеляриста. «Э‑эхма... Пожрать не дадут», — бранясь в душе, полез из-за стола. Напялил кафтан на исподнюю рубаху, велел подать парик с болвана...

Назначенный секретарем Генерального собрания по тайному делу, Мишка был преисполнен надежд. Его превосходительство господин Ушаков Андрей Иванович, начальник Тайной канцелярии, самолично вызывал Мишку в Италианский дворец на Мойке, где происходило заседание. Прежде чем допустить до дел, показал строжайшую запись в высочайшем утверждении: «...Чтоб показанныя в изображении дела и слова были содержаны в вышнем секрете...» Велел подписать. Едва не омочив порты от страха и рачения, взошел Мишка в залу заседаний, куда вскорости стали прибывать наиважнейшие персоны государственные, господа сенаторы и высший генералитет.

Кто знает, думал про себя асессор коллежский, кто знает, может, это и есть его случай, его час звездный? Так, наверное, сказали бы мы два с половиной столетия спустя. Михайло Хрущов думал и надеялся на начало своей большой карьеры. Что из того, что она пойдет по розыску? Тоже служба государева. Вон, Андрей Иванович с самого низу через застенок до генералов дошел. А все потому, что послушен был, не препятствовал сильным, мысли и мнения свои не выказывал. Для ради дела отца-матерь бы не пожалел. И Мишка не пожалеет. Кому счастье служит, тот ни о чем не тужит. Вона и флигель-адъютант к нему.

Скорым шагом, вприскочку поспешил он в канцелярию. Благо недалеко. Не дай бог ждать заставить императорского гонца. Расписавшись в получении пакета, стал читать сопроводительную бумагу и заторопился еще более. Велел закладывать дрожки, а сам побежал в дом цеплять шпагу да брать, несмотря на послеобеденный зной, шляпу, обшитую галунами. А то как же, ведь ему в крепость ехать, высочайшую конфирмацию объявлять...