— «Божиею милостию мы, Анна, Императрица и Самодержица всероссийская и протчая, и протчая, и протчая.

Объявляем во всенародное известие, и всем Нашим верным подданным, и без того довольно известно, коим образом с самого вступления Нашего на Самодержавной Прародительской Престол, Мы при том многих других в пользу и благополучие империи и подданных Наших непрестающих трудах и попечениях, и о том особливо свое Матернее старание имели, и ныне имеем, дабы истинное правосудие установлено и подданные Наши от всяких нападков, разорений и насильств сохранены, во всякой тишине и благополучии жизнь свою препроводить могли...»

Федор Иванович осторожно повел глазами вокруг. Солдаты, сморившись на солнцепеке, стояли вольно. Не отрывая глаз от листа, асессор читал торопливо, глотая абзацы...

— «Артемий Волынской, забыв Бога и себя и собственное свое состояние, и рождение с злодейскаго умыслу сочинял с вышеописанными своими сообщниками некоторой Проэкт, касающийся до явного нарушения, и укоризны издревле от предков наших блаженныя памяти Великих Государей, и при благополучном Нашем Государствовании и пользе, и доброму порядку верных наших подданных установленных Государственных законов и порядков, и явному вреду Государства Нашего и отягощению подданных, и с явным при том оскорблением дарованнаго нам от Всемогущаго бога Высочайшаго Самодержавия, и славы, и чести Нашей империи...»

Федору показалось, что осужденные, как и он, почти не слушают чтения. Что компанейцы более озабочены тем, как бы половчее подставить солнцу изодранные спины. Мишка, ушаковский приспешник, встал затылком на зюйд, и приходилось исхитряться, чтобы и тепло поймать, и к асессору с императорским указом задом не поворотиться. В арестантских казематах Санктпетербургской крепости и в конце июня было зябко.

Опальный кабинет-министр, бывший обер-егермейстер, Артемий Петрович Волынский — красавец вельможа, гордый происхождением и свойством с царствующим домом, человек высокомерный, бешеного нрава... Впрочем, все это ныне должно быть снабжено эпитетом «бывший». «Бывший», «в прошедшем», «ранее», «некогда» — богат и разноречив русский язык. Похудевший и сгорбившийся, без парика, обросший седою щетиною, Артемий Петрович не имел никакого сходства с тем необузданным в страстях, надменным вельможею, облик какового являл собою всего два — два с половиною месяца назад... Мишка читал:

— «Он Волынской в то же время злодейственно дерзнул, составленным своим и нам самим поданным письмом генерально верных наших подданных и особливо тех, которые при нас по управлению государственных дел употреблены, бессовестно и злодейственно в подозрение привесть и от себя самого затеянными делами безбожно облыгать...»

Вот! Федор даже дух перевел. Вот главная соль всего обвинения, причина ареста и суда. Но как тонко сказано, затемнено, спрятано. Вот уж подлинно рука Остерманова водила пером. Именно так писал о нем Артемий Петрович в письме государыне. Хоть и не называл по имени, но тот, кто скрывался за его словами, и так был всем ясен... Нет, слаб оказался обер-егермейстер против вице-канцлера. Куда как слаб. Переиграл его Андрей Иванович — Генрих Иоганн Фридрих Остерман. Соймонов поймал себя на том, что почти не слушает асессора и больше думает о злосчастии патрона, нежели о своей судьбе.

Между тем Мишка даже с каким-то злорадством читал пункты обвинения. «Дурак! — подумал Федор. — Думает, что зачтется ему сие в предвкушаемой карьере, а того не понимает, что и секретарем-то комиссии стал токмо потому, что среди арестованных сродственник его...»

Как ни прост был Федор Иванович, но что тем, кто создавал «дело Волынского», нужно было вовлечь в него как можно больше людей, повязать всех кровью напрасной, общим делом неправедным, это он понимал ясно.

Долго читает приговор секретарь, устал. Из-под парика по распаренному лицу катятся ручейки пота, но Мишка не утирается, только встряхивает головой, как застоявшийся жеребец. Не заботясь о риторике, он частит, торопясь добраться до главного. Орут чайки, затеявшие возню над крепостными стенами, Федор вспомнил вдруг, как ловко сбивала их из окон Летнего дворца государыня, забавляясь пальбой...

Но как ни далеки были мысли всех осужденных от едва ли не наизусть затверженного перечня вин их, краем сознания каждый отмечал ход чтения, регистрируя приближение к кульминационному окончанию.

—...«Того ради Мы по всегдашнему Нашему о государстве и о благополучии наших подданных матернему попечению и правосудию, указали учредить для суда оных Генеральное собрание, состоящее во многих персонах, как военных, так придворных и статских чинов, в котором, по обстоятельном выслушании о них дел и по совестном о том довольном рассуждении, как по Божеским, так и по всем государственным правам приговорено: за такия их безбожныя, злодейственныя, государственныя, тяжкия вины, Артемья волынскаго, яко зачинателя всего того злаго дела, вырезав язык, живаго посадить на кол, Андрея хрущова, Петра еропкина, Платона мусина-пушкина, Федора соймонова четвертовав, Ивана эйхлера, колесовав, отсечь головы, а Ивану суде отсечь голову, и движимое и недвижимое их имение конфисковать».

Мишка остановился. Перевел дух. Молчали солдаты, глядя на осужденных, потрясенные жестокостью приговора. Молчали, затаив дыхание, преступники. Ждали продолжения... Они еще с вечера знали о смягчении назначенной первоначальной кары. Знали и подробности, что после представления изготовленного и подписанного Генеральным собранием жестокого «Изображения», государыня императрица конфирмовать оный документ отказалась. Знали и то, что господин герцог Курляндский трижды кидался на колени в покоях царских, вымаливая подпись, и что государыня плакала...

Лишь когда фаворит заявил: «Либо я, либо он!», не произнося имени Волынского, когда велел закладывать лошадей, чтобы сей же час ехать навсегда в Курляндию, сердце ее не выдержало. Смягчив всем назначенные кары, она подписала приговор... Говорили, что уже давно не была она остаток дня так весела и ласкова с придворными, как после того актуса, а герцог Курляндский давно не был так нежен к ней и внимателен к окружающим...

Тем временем, то ли отдохнув, то ли насладившись произведенным эффектом, асессор снова взялся за лист указа.

— «И хотя вышеобъявленные клятвопреступники по таким злодейственным своим делам, все приговоренным по генеральному суду казням достойны...»

На этом месте голос читающего взвился вверх до чаячьего крика и зазвенел:

— «...Однакож мы по обыкновенному Высочайшему Нашему Императорскому сродному великодушию, милосердуя, указали вышеобъявленныя, приговоренныя, жестокия казни им облегчить следующим образом, а имянно...»

Мишка стал читать раздельно, чтобы не только слушавшие полностью уловили смысл написанного, но и самому понять.

— «Артемью Волынскому отсечь правую руку и голову, и движимое, и недвижимое его имение отписать на нас.

Андрею Хрущову, Петру Еропкину отсечь головы, а движимое и недвижимое имение отписать на Нас, кроме приданного жены Хрущова, которым приданным из Высочайшего Нашего Милосердия Всемилостивейше пожаловали жену и детей ево, да сверх того детям из ево недвижимого по сороку душ на каждого сына и дочь.

Платона Мусина-Пушкина, урезав язык, послать в вечную ссылку, а движимые и недвижимые ево имения отписать на Нас, кроме приданных жене ево, из которых Всемилостивейше пожаловали, первой ево жены приданные все ее детям, а нынешней ей самой и детям ее, да сверх того детям ево обоих жен обще недвижимое имение их прадеда, а ево деда, что за ним, Платоном, того деда его недвижимого имения по дачам сыщется.

Федора Соймонова, Ивана Эйхлера, Ивана Суду, из Высочайшаго Нашего Императорскаго милосердия Всемилостивейше от смертной казни помиловали и указали вместо того соймонова, эйхлера, бив кнутом, сослать в Сибирь в вечную работу; ивана суду, бив плетьми, сослать в Камчатку на вечное житье, а движимое и недвижимое Федора Соймонова отписать на Нас, кроме приданного жены ево, а тем приданным Всемилостивейше пожаловали жену и детей ево, да сверх ево ж детям из его движимого имения по сороку душ на каждого сына и дочь, а Ивана Эйхлера движимое и недвижимое имение Всемилостивейше оставили, и первой ево жены оставшим с детям, а нынешней ее самой и детям ея...»