Мне отчаянно хотелось знать подробности, мелочи жизни, быта ушедшего времени. Но русские авторы, как правило, опускали эти подробности, очевидные для них. Выручали записки иностранцев, но они часто оказывались излишне субъективными. Особенно трудно давалось мне понимание причин приязни-неприязни между отдельными историческими личностями, государственными деятелями. Как сыскать ключ к взаимоотношениям людей и где найти подтверждения собственным выводам, чтобы не соблазниться на выдумку? Сначала я делал общие выписки, потом стал составлять карточки-формуляры на тех, кто являлся современниками интересующих меня событий, кто в силу родства ли, соседства или общих служебных интересов мог быть связан с главным героем. И тут я сделал открытие для себя, что одно из величайших зол нашего времени — непотизм, или служебное покровительство родственникам, кумовство, — отнюдь не является изобретением XX столетия. Я продолжал чертить родословные деревья, составлять хронологические таблицы событий внешней и внутренней жизни избранного периода. Приписывал слева и справа на обрывках бумаги сопутствующие интриги в придворной и административно-общественной жизни и даже мелкие события личного плана действующих лиц... Вести такое расследование — занятие чрезвычайно увлекательное, хотя и не простое. Как восстановить, именно восстановить, жизнь, отделенную от нас быстротекущим потоком времени, ежели мы с молоком матери впитали истину, что «в одну реку не войти дважды»?..

Понятно, что в процессе своей работы я беспрестанно «изобретал велосипеды», искренне считая их космическими кораблями-звездолетами, и притом безумно гордился «собственной методологией». Специалисты-историки наверняка высмеяли бы меня. К примеру, прочитав где-то, что еще в древнеримские времена была создана устойчивая схема вопросов для расследования, так называемая знаменитая «римская формула», заключающаяся в логической цепи вопросов: «кто—что—где—с чьею помощью—для чего—каким образом—когда», и что эта формула сохранилась в юриспруденции до наших дней, я тут же принял ее на вооружение... Затем, вспомнив, что когда-то был знаком с опросным методом, применяемым ныне в психологии для исследования жизненного пути реального человека, тоже стал применять его в своей работе. Только вместо живых реципиентов, то есть опрашиваемых субъектов, отвечающих на задаваемые мною вопросы, я имел дело с документами, дневниками, воспоминаниями...

Постепенно в моих папках накопилось множество всевозможных сведений об эпохе и о людях. Я постарался разыскать портреты большинства действующих лиц и повесил их над письменным столом. И постепенно, мало-помалу они стали для меня оживать. Из-под резца гравера начали проступать черты характеров. Знакомство с биографиями позволило прийти к мысли, что и среди них, как среди моих и ваших знакомых, есть умные и глупцы, хитрованы и продувные бестии, а также простаки и славные люди, благородные, смелые и великодушные, но так же встречалось, как и ныне встречается, немало злобных трусов и мелочных негодяев. Причем почему-то о дураках или злодеях сведений всегда оказывалось больше.

Труднее всего оказалось собрать материал о главном герое — Федоре Ивановиче Соймонове. Несмотря на разностороннюю деятельность, человеком он был скромным. Другие, более яркие фигуры эпохи постоянно затмевали его.

К счастью, в сферу моего внимания попали работы советского историка Леонида Аркадьевича Гольденберга, подлинного первооткрывателя и биографа Соймонова. Его книги и библиографические указания позволили вести поиски более целенаправленно. И, пользуясь случаем, я хотел бы принести свою благодарность уважаемому исследователю.

Накапливая свой «архив», я пытался все время приводить его в систему. Понимаю, что склонность к классификации и к упорядочиванию не черта гения. Но что поделать... Я раскладывал бесконечный «пасьянс», что-то компоновал, что-то выбрасывал, а потом лихорадочно рылся в мусорной корзине, дабы восстановить изъятое. Главное — не давались межсобытийные связи. Я даже пришел к мысли, что история — это собрание не столько фактов, сколько умолчаний...

Там, где события поддавались экстраполяции, я позволял себе что-то додумывать, уговаривая «внутренний голос», восстававший против такого некорректного метода, что пишется-де не академическое исследование, а беллетристика... Страшное слово!..

Привыкнув уважать факт в четко детерминированной логической последовательности естественнонаучного процесса, я был вначале уверен, что история должна подчиняться не менее строгому детерминизму. Но рукопись жила своею жизнью, сопротивляясь линейному замыслу. И лишь когда я от него отказался, сквозь прошлое стало проглядывать настоящее.

Сегодня я с грустью вспоминаю о том времени. Оно было счастливым и горьким. Счастливым первооткрытиями, радостью неофита и горьким от прозрения своей малограмотности.

Мой покойный отец, учившийся до революции в Кадетском корпусе, рассказывал о том, сколько уроков римской, всемирной и отечественной истории было в его, достаточно специализированном, учебном заведении. Куда там нашим школам...

Особенно много неутешных мыслей появлялось, когда я стал обсуждать отдельные главы с первыми моими читателями, будь то друзья-потворщики или не столь снисходительные и терпеливые знакомые, мнением которых я дорожил. Печалился я не по поводу литературных несовершенств текста, тут уж либо есть, либо нет! Удручало то, что большинству товарищей, как правило технарей по образованию, приходилось очень многое пояснять дополнительно...

Нет, нет, поймите меня правильно — я люблю рассказывать, растолковывать непонятное. Но они не знали элементарной истории!..

Сегодня я говорю: слава Богу! Среди них нашлись дотошные спорщики. Для их убеждения мне приходилось снова и снова листать тома мемуаров, дневников, словарей и энциклопедий; вступать в тяжелейшие эпистолярные баталии с архивами, чтобы выманить, выклянчить оплаченные фотокопии документов. Все это я сначала складывал в стопу, потом стал писать примечания и дополнения к главам, аккуратно раскладывая по бесчисленным папкам. Не помню уже, кто первым предложил включить часть поясняющих заметок непосредственно в текст рукописи... Я попробовал. И знаете — нам всем это понравилось. Конечно, вставки разбивали сюжет, тормозили его развитие, но картина определенно приобретала большую четкость. Я их то вставлял, то выбрасывал... А это трудно — вынуть из текста то, что так долго и с такой любовью подбираешь, а потом подстругиваешь, подколачиваешь... И вдруг видишь, что дополнения затопляют. «Множество сделанных мною примечаний устрашают меня самого, — пишет Николай Михайлович Карамзин в предисловии к своему бессмертному труду. — ...В воле Читателя заглядывать в сию пеструю смесь, которая служит иногда свидетельством, иногда объяснением или дополнением. Для охотников все бывает любопытно: старое имя, слово; малейшая черта древности дает повод к соображениям...» — Ну, уж ежели сам Карамзин... И я оставил «Прибавления». Они действительно рассчитаны на любителей. Читателю-эрудиту они ни к чему.

Должен сказать также, что вполне понимаю уязвимость своего «расследования». Не имея систематического исторического образования, я наверняка в чем-то подходил с технарских позиций. Может быть, с точки зрения высокой науки, подчас пользовался сомнительными источниками. Но последнее делал я иногда специально: раз они, эти сомнительные источники, существуют, значит, такие версии в свое время имели место... Читатель вправе их знать!

И наконец, чтобы быть до конца честным, должен предупредить глубоко уважаемого читателя: перед Вами, к сожалению, не «Три мушкетера», не «Квентин Дорвард» и даже не «Слово и дело»... Я бы рад написать приключенческий роман на историческом фоне, с лихо закрученной интригой, ярким колоритом эпохи, с живыми историческими личностями, похожими на соседей по лестничной площадке... Но не получается. Другое интересно, а может быть, и не умею. Не исключено, что не прав, но тут уж ничего не поделаешь, — каждому свое!..