— Думаю, государь, футов тысящ с десять будет и еще с полтысячи...

— Врешь! — возразил Петр. — Тут и девяти тысящ не наберется. А ну, дай сюды!.. — Он отобрал инструмент и принялся сам тщательно устанавливать стрелку. Потом посчитал в уме и, оборотясь к Соймонову, усмехнулся, дернув щекой и усами, чисто кот. — Молодец! Правду сказал. А я наврал. За то жалую тебя — владей! — И он протянул оробевшему Федору свою астролябию, кинув недовольному Поспелову: — Подай футляр... — И не удержался: — Да, гляди, береги. Оная мне особливо дорога была.

Соймонов упал на колени, стал ловить руку государеву, потеряв слова благодарения...

— Ладно, ладно, будет, — усмехнулся царь. — Встань, да гляди вперед лутче, а то враз на мель сядем... — И, продолжая начатый разговор, добавил: — Сей берег подле оных гор до самого Астрабата простирается. И тому пути никто помешать не может.

Так посреди моря в беседе с флота лейтенантом Федором Соймоновым высказал Петр заветные мысли свои о торговых путях в Индию через Персию, о пути в Японию и Ост-Индию, которые искали на востоке Евреинов и Лужин... Он вспомнил, как в Казани, где была у него остановка по пути в Астрахань, явился к нему «один из посыланных от него геодезистов г. Евреинов в Камчатку и в Курильские острова... — пишет Голиков. — Монарх с великим любопытством препровел несколько времени с ним в разговорах и с удовольствием рассматривал сочиненную им и товарищем его Лужиным карту Камчатки и помянутым островам, и описание всего их вояжа. Он был тщанием их весьма доволен и оказал высочайшее свое к трудам их благоволение».

Не без труда удалось Федору зазвать к себе Поспелова, чтобы отблагодарить и его за царский подарок. Денщик сперва гордился перед лейтенантом, от нехитрого угощения нос воротил, жалел астролябию. А может, ревновал к монаршей милости, но потом отмяк и в конце концов поведал историю царского инструмента.

Начиналась она давно, еще в те поры, когда князь Яков Федорович Долгорукий собирался ехать с посольством во Францию. Разговорился он как-то с четырнадцатилетним Петром о дальности многотрудного пути и между прочим упомянул в разговоре, что был у него важный инструмент мореходный, называемый астролябиум. Можно было оным брать дистанции не доходя до того места. Да жаль — украли...

А Петр загорелся, стал просить: «Купи да купи мне сей инструмент». Долгорукий обещал. И действительно купил и привез, что бывало нечасто. Не знали традиций русские вельможи держать слово, данное соотечественнику. Но тут — царь! Хоть и молод и не самостоятелен. Не один на престоле сидит, а с братом старшим Иваном, да еще при правительнице Софье Алексеевне — сестрице. И все же — царь!..

Принес — отдал. Жадно схватил вьюнош невиданный снаряд. Оглядел со всех сторон, поднял вопрошающие очи на князя Якова, а тот плечами пожимает, не умею, мол, государь, не обессудь. Вот ведь незадача. Что ж делать-то далее, как взяться, у кого спросить? Без знания дела иноземный прибор — простая железка. Поехал Петр в слободу к немцу-дохтуру, не научит ли? Дохтур сам действия снаряда не знал, но пообещал, что сыщет на Москве знающего. Прошло немного дней, и он привез в царский покой голландца по имени Франц Тиммерман. Иноземец как нельзя более пришелся ко двору юного монарха. Стал учить его не токмо навигации, ученик его скоро «гораздо пристал с охотою учиться геометрии и фортификации».

— ...С той поры государь постоянно возить оную астролябию, что тебе ныне пожаловал, с собою изволил. Пошто ноне отдал, не пойму. Но ты береги...

Федор заверил денщика, что нет и не будет для него подарка дороже. Так оно и было многие годы.

По-разному проходил Низовой поход. Владетель прибрежной страны послал навстречу русской армии из города Торки посланника с дарами и с подтверждением своего подданства. Потом прибыли депутаты от наместника, или наипа, из Дербента, желая передаться под покровительство русского царя. И войска без боя вступили в город. Не всегда было так.

Султаны двух других провинций, по которым должны были идти войска, изрубили посланных к ним казаков и есаула и выступили конницей навстречу. Однако были разбиты и селения их обращены в пепел. Виновные же в смерти посланников, по приказу Петра, были казнены жестокими казнями, и на столбах рядом с эшафотами вывесили манифесты от имени генерал-адмирала Апраксина. Текст, переведенный толмачами, оканчивался так: «Христианские монархи и народы никаким пленным неприятельства не показывают, но и всякую милость являют; но сих (пленных) токмо которые ныне пойманы за их тиранство, которое они показали над посланными Его Величества, для отмщения невинной крови оных указал Его Императорское Величество, яко злодеев казнить смертию, на чтоб смотря, другим таковым же впредь тако поступать неповадно было...»

Но счастье воинское переменчиво. На пути к Дербенту «великий жар, недостаток в воде и восставший великий вихрь, поднявший превеликую пыль, учинили переход сей самым труднейшим, а особливо для тяглых лошадей и гонимаго скота. ... Сколь же чувствителен монарху жар тамошний, доказывает и то, что Его Величество повелел обрезать себе волосы и из оных сделать парик, днем покрывал себя большою шляпою, а вечерами, которыя там довольно холодны, надевал тот сделанный из волос своих парик, который для сего носил всегда с собою в кармане».

Задерживался подвоз провианта. Солдаты начинали поголадывать. Петр послал Соймонова на поиски капитана Вильбоа, который должен был привести из Астрахани тридцать судов с провиантом. Потерявшуюся флотилию Федор нашел в Аграханском заливе. Неожиданно налетевшая буря разбила лодки с мукою, оставила армию без хлебного запаса. Большинство судов оказались в таком худом состоянии, что нечего было и думать на них идти ввиду начала осенней непогоды...

В шатре царя собрался военный совет. Что делать дальше? По ведомости даже урезанного пайка хлеба оставалось на месяц. Достать же провиант в разоренной и пожженной стране было совершенно невозможно. По зрелом рассуждении собравшиеся единогласно приговорили: оставив должный гарнизон в Дербенте, поход на Баку отменить и возвратиться в Астрахань.

В немалом раздражении воротился царь в губернский город. Кое-кто вокруг поговаривал, что-де, мол, вину надо искать на губернаторе Волынском Артемии Петровиче. Лаком больно, проворовался, не подготовил достаточно Астрахань к приему войск...

В губернской канцелярии, проверяя журнал и реестр дел, царь столкнулся с многочисленными жалобами на Артемия Петровича за самодурство и непомерные поборы с купцов. Вспомнил, еще о прошлом годе доносил обер-фискал Алешка Нестеров: «...оный, Волынский, будучи в Персии, насильно взял более 20 000 рублей с прикащиков Евреинова и протчих, будто бы на государевы нужды, а выходит на свои прихоти; бить челом на него (купцы) не смеют, потому что им миновать нельзя Астрахани, где он губернатором, о чем и вышним господам известно, да молчат...»

Нашел жалобу епископа астраханского на самоуправство губернатора... Престарелый Иоаким писал в Синод на Волынского, «который взял насильно в астраханском Троицком монастыре каменные кельи, где жили старцы, и поместил в них канцелярии, велел взять шесть келий кладовых и положил в них свою кладь. Приказал сломать монастырские каменные ворота, караульную каменную келью, деревянную конюшню и разбросать монастырские оградные заборы, наконец, отрезал монастырскую землю под площадь».

Царь читал, все более темнея лицом, не глядел на побелевшего Артемия Петровича. А когда увидел донос о форменной покраже богатой ризы, шитой жемчугом, из монастыря, настоятеля которого губернатор и обвинил в этом разбое, посадивши в колодочную, — не выдержал. Ненавистным старовоеводством дохнуло на него правление Волынского. Страшно перекосив лицо, Петр схватил трость и, прижав Артемия Петровича на полу в той же канцелярии, принялся нещадно бить его...