— Понимаешь, зависть и трусость свойственны людям слабым, нищим духом, не способным преодолеть свой характер и привычки.

— И у нас их так много?

— Почему «много»?

— Ну, а сколько сидит? Ведь на каждого нужно написать...

— Ну, не на каждого... А потом, других могли заставить либо обстоятельства, либо другие злые люди. А кто-то надеялся получить для себя какие-то выгоды. Ну и кто-то, конечно, из злобы и зависти.

— И всех, на кого пишут, — сажают?

— Ну, почему же всех? Вот меня же выпустили. Значит, есть и справедливость.

— И все-таки получается, что злые и нечестные всегда сильнее добрых и порядочных. Зачем же тогда «стремиться быть лучше», как ты говоришь?

Отец махал рукою и говорил на это:

— Вот уж истинно, господи прости, один дурак способен задать такой вопрос, что и десять мудрецов не найдут ответа...

Конечно, такие разговоры происходили у нас не часто. Да и более отрывочно, из двух-трех фраз. Это уже сегодня я составил по воспоминаниям целый диалог. А тогда диалога у нас не получалось. Очень волновал меня вопрос о зависти, от которой я был, как оказалось, не свободен.

— Па, а почему все-таки люди завидуют?

— Видишь ли, — отец любил начинать свой ответ с этой риторической фигуры, — видишь ли, никакое общество никогда не состоит из одинаковых людей.

— А как же — «всеобщее равенство»?

— Это в политическом, в социальном смысле. Но одни люди оказываются более талантливыми и более умными, более работящими и ловкими. Они добиваются в жизни большего успеха. А у завистливых людей чужой успех и собственная неспособность вызывает злобу, которая толкает их на подлости. В любом обществе никогда не будет полного и абсолютного равенства.

— А при коммунизме?

— Думаю, что и при коммунизме тоже. Но тогда люди вряд ли станут сравнивать себя с кем-то другим. Они станут умнее...

Это был для меня сильный удар. Удар по вере в достижимость земного рая, заместившей упования на рай небесный.

Наверное, я бы погрешил против истины, если бы стал уверять, что передаю эти разговоры с отцом абсолютно точно. Слишком много лет прошло. Сменились поколения, взгляды. Я даже не уверен, что вас, мой сегодняшний читатель, вообще волнует вопрос: что такое подлость? Или: можно ли делать то, что считается подлым? А если нельзя, то почему? Ведь «если очень хочется, то, значит, можно»?..

Мы называем наших людей коллективистами. И считаем, что коллективизм — основной нравственный принцип общественного бытия. А точно ли мы представляем себе, что он заключается в простой формуле, которая провозглашалась еще в «Одиссее» и «Махабхарате», которую не трудно прочитать в Библии: «Не делай другому того, чего не желаешь себе». В средние века христианский теолог Августин Блаженный (354—430 гг.) пытался возвести это правило в ключевой принцип теологической морали. Немало обращались к нему и в этике Нового времени. В конце избранного мною восемнадцатого столетия этот принцип получил название «золотого правила»...

Не удивительно ли, что великие законы морали и нравственности, в отличие, например, от физических законов, люди знали уже с глубокой древности. И тем не менее в создании атомной бомбы и ракет мы преуспели куда больше, нежели в культивировании взаимного дружелюбия или хотя бы в усвоении правил приличного поведения.

Мы сегодня задаем себе вопрос: кто виноват? В разрушении ли национальной культуры, в уничтожении ли крестьянства, или в мрачных 1929, 1934, 1937, 1951, 1968... годах?.. Кто?..

Ах, как все было бы просто, если бы можно было удовлетвориться ответом, что во всем случившемся виноват кто-то один, вот он — имярек! Пусть — Сталин. Или Сталин с Берией, Ежов, Абакумов, Мехлис. Пусть ближе: Брежнев, конечно, Суслов, Щелоков, высокопоставленное ворье из республик, из Москвы и Ленинграда... Пусть сто, пусть тысяча, но конкретных, с именами... Не для того, чтобы мстить. Мертвые сраму не имут. А чтобы знать: были и есть выродки, выродки! А не мы с вами — не мы все!

До чего мы с вами дошли — односельчане поджигают дома соседей своих, нажившихся на семейном подряде. А когда судья задает вопрос поджигателям: «А почему бы вам самим не взять такой же подряд, чтобы так же зарабатывать?» — то в ответ: «Больно надо, этакая-то каторга...» — «Так за что же вы разоряете тех, кто добровольно идет на такую-то каторгу?» — «А чтоб не высовывались, чтобы были как все...»

Да разве только на селе? В России и сел-то — раз-два и обчелся. На передовом заводе рабочие в массе ненавидят новаторов. В НИИ неспособные и ленивые сплачиваются и при полной поддержке начальства выживают талантливого инженера, научного работника. Сколько ярких музыкантов, художников, танцоров, владеющих международным языком нот, цвета и движения, уехали за рубеж. Сколько писателей, философов и ученых... Почему? «А чтоб не высовывались!»

Братья! Сограждане!.. Пусть высовываются! И чем больше, тем лучше. Нет другой страны, другой державы, столь же богатой талантами, как Россия. Но нет и другого государства, где бы так мало ценились таланты. Всеми — серостью наверху и серостью внизу.

Так кто же виноват в наших бедах? Кто должен каяться? Нам надо обязательно понять это, всем понять. Потому что — не поймем — все вернется на круги своя.

Соймонов тяжело переживал свои допросные речи. Он совершенно не умел ни лгать, ни изворачиваться. Это было противно его натуре. Он прямо отвечал на коварно поставленные вопросы, хотя и понимал, что тем самым роет себе же могилу.

Пожалуй, меньше других говорили на допросах Хрущов и Гладков. По неизвестным причинам в деле Волынского, хранящемся в архиве, показания Хрущова вообще отсутствуют. Но и по свидетельствам других, вел себя Андрей Федорович перед следователями весьма осторожно.

Секретарь же Волынского Василий Гладков «соглашался с показаниями Кубанца на счет взяток, употребления казенных денег, людей и протчаго, но уверял, что не знает ни о каких клятвопреступнических делах Волынского и что тот ему никаких намерений своих не сообщал, ибо с канцелярскими служителями в рассуждения не входил и мало что не всеми мерзил; он же, Гладков, был у него в непрестанных публичных ругательствах».

Восемнадцатого мая, в субботу, императрица слушала общий по сему делу доклад и изволила рассудить, что Хрущова и Гладкова следует подвергнуть розыску, а еще допросить больную дочь Волынского о письмах, кои он приказал ей сжечь.

Девятнадцатого мая, в воскресенье, Хрущова и Гладкова привели в застенок, под пыточную башню. Из документов можно заключить, что под кнутом Хрущов объявил: 1. Волынский действительно причитал себя свойством к императорской фамилии. 2. Хвастался, якобы имеет довольно ума, чтобы самому править государством. 3. Имел намерение напечатать свою родословную и разослать ее как по России, так и за границу. 4. Питал замысел сделаться чрез возмущение государем... Таким образом, вся его осторожность на предварительном следствии пошла прахом... Гладков же и с пытки после десяти ударов кнутом не сказал ничего особо нового.

Двадцатого мая призванный вновь на допрос Волынский по-прежнему то признавал, то отказывался от возводимых на него обвинений, говорил, что соглашался, боясь розыска. При этом он не упускал случая задеть недругов своих. Так, среди слез и признаний он показал, что слышал, как граф Головин осуждал решение императрицы объявить наследником того, кто родится у Анны Леопольдовны, называя это «диким делом, какого еще в государстве не было»...

По-видимому, это опасное для адмирала признание было ему доведено, потому что в тот же день вечером граф Николай Федорович подал императрице свою челобитную... А поскольку, несмотря на прошедшие годы, бумага сия сохранилась в архивах, где ее и разыскали первые исследователи «дела Волынского», я рискну вынести ее текст в отдельное «Прибавление». Делаю я это не только для того, чтобы лишний раз подчеркнуть характер придворной камарильи в годы правления Анны Иоанновны, но и просто потому, что она имеет самое непосредственное касательство не только к Волынскому, но и к нашему герою.