Все это, по зрелому рассуждению, приводило Соймонова к мысли, что его карьера на морском поприще, скорее всего, закончилась... В своих автобиографических записках он пишет: «При выезде моем из Астрахани по 18-ти летней моей морской службе, искал я случая, чтоб на некоторое время быть в Москве, во-первых, признаюся, для того случая, что женился, а другое и то, что с женою жить в Петербурге был недостаток; оставя жену, одному ехать не хотелось, а чтоб оставить морскую корабельную службу, по совести ни на мысль мою не приходило... По моей склонности не желал я от морской службы отстать, да правда и то, что по любви к жене, чтоб быть с нею неразлучно, и не противно было».

Счастлив путник, ежели, подъезжая к дому своему, в нетерпении подгоняет версты. Счастлив тот, кого дома ждут не дождутся с долгой отлучки. И двоекратно счастлив муж, коего жена встречает на пороге с заблестевшими от долгожданной радости глазами, когда от первого объятия у обоих прерывается дыхание и мир отступает в сторону. Не часто так-то бывает, но Федору повезло.

Дома готовились к крещенским гаданиям. Бабы, девки, подоткнув подолы, скребли половицы в горницах. Конюхи таяли крещенский снег в горшках, на пойло лошадям для здоровья. Топили баню...

Вопреки широко распространенному мнению о непреодолимой тяге русских людей к частому посещению бань, исторические документы этого не подтверждают. Так, к примеру, отмечая даже чрезвычайную чистоплотность Меншикова, остались сведения, что за год перед опалой он двадцать девять раз посетил баню. Причем около десяти раз с чисто лечебной целью. В тот год светлейший много болел. Обычно же мылись к праздникам и не чаще одного раза в месяц. Такая периодичность была характерна не только для России XVIII века, но и для большинства европейских стран с их бочками и лоханями нагретой воды.

В сенях Федора встретила молодая жена. Хотела кинуться, но заробела. Закрылась рукавом. А когда Федор сам обнял да прижал к себе — затрепетала телом. Кинулся жаркий румянец в лицо, спрятала залучившиеся глаза у мужа на груди. Крякнул флота капитан, и вроде бы слетела с него часть забот и груз недовольства, что вез с собою из Петербурга. Велел Семену-камердинеру вынуть из саней гостинцы, а сам обошел дом, принял от всех поздравления с возвращением...

На следующее утро пошел Федор с женою на Москву-реку глядеть на Водокрещи, на Богоявление. Народу на берегу собралося — тьма. Ждали императора. С давних времен день Богоявления знаменовался в Москве большим царским выходом. Со всей Руси съезжались к этому дню бояре и всякие именитые высокого чина люди в Белокаменную. Утро начиналось с того, что царь в богатом наряде царском шествовал в Успенский собор, а оттуда, средь строя ратных стрельцов, поддерживаемый стольниками, переходил к иордани — большой прямоугольной полынье, очищенной от льда. Чин крещенского освящения воды совершал патриарх...

Ныне не стало уже того благолепия, как ранее, — говорили старики. Нет у проруби иорданской патриарха всея Руси, а царь стал мальчиком-императором в коротком нерусском кафтане да в ботфортах. Но все равно собирается в лютые крещенские морозы люд на Москва-реке, находятся смельчаки, что, благословясь, купаются в освященной воде. Раскрыв рты, стоят москвичи на берегах и ждут: вот-вот разверзнутся небеса над иорданью и сойдет с них на воду по солнечному лучу истинный Христос. Не все его увидят, а только люди благочестивые. Но ежели помолиться в это время святому небу, то даже у самого распоследнего грешника отпустятся грехи и сбудутся желания... Крепко верили в это люди.

Часу в девятом выстроились на льду Семеновский и Преображенский полки под командой фельдмаршала Долгорукого. Из головинского дворца в раззолоченных санях, запряженных шестеркой цугом, прибыла княжна Екатерина Долгорукая, нареченная государыней-невестой. Император стоял на запятках. А вокруг гарцевали кавалергарды, за ними поспешали возки со свитой. Петр Второй сел на подведенную лошадь и стал во главе преображенцев. Началась служба.

Длилась она долго. Архипастыри, оттесненные от управления, старались брать свое на праздничных службах. Пар от дыхания, синеватый дымок от кадил смешивались в неподвижном морозном воздухе, оседали инеем на лошадях. Гремел соборный хор. Прерывая многоголосие, тонко строчил тенорок архиерея... Федор скоро почувствовал, что прозяб, хотя одет был тепло, в шубу. Вокруг него люди топтались, хлопали потихоньку рукавицами. Невесть откуда набежал резкий ветер. Прибавившись к морозу, он пробирал насквозь.

Церемония окончилась. Государь сел на лошадь, въехал в толпу и негнущимися пальцами, роняя, стал разбрасывать деньги. Личико у него побелело, носик завострился и посинел, а глаза были печальны...

На обратном пути Федор поклонился генералу Дмитриеву-Мамонову, к которому привез письмо от племянника из Петербурга. Тот остановил сани. Оглядел Дарью Ивановну, которая, смущаясь, стала за мужнюю спину, спрашивал о жизни. Говорил ласково. Велел прийти к нему домой дня через три...

Усадьба Ивана Ильича Дмитриева-Мамонова находилась в Замоскворечье. В назначенный день, как было приказано, Федор с утра пожаловал к генералу, но хозяев уже не оказалось дома. Русский человек не привык к скрупулезному выполнению своих обещаний, особенно по отношению к тем, кто стоит ниже на ступенях общественной лестницы. Дело это обычное, и потому никакой обиды наш капитан не почувствовал. Иван Ильич — сенатор и генерал, персона среди родовитых видная. Еще при возведении на престол Екатерины Первой был он отправлен в Москву на случай народных волнений. Но, слава Богу, все обошлось. И 25 мая 1725 года, в день учреждения ордена святого Александра Невского, был он, Дмитриев-Мамонов, удостоен награды в числе первых девятнадцати кавалеров. В Петербурге во флоте служил его племянник, давний соймоновский знакомец. Он-то и дал Федору письмо к дядюшке. А поскольку бумага сия носила характер отчасти рекомендательный, Федор Иванович хотел передать ее из рук в руки, сопроводив некоторыми просьбами о предстательстве.

Даже не застав хозяина, Соймонов тем не менее узнал немало новостей, которыми был полон дом генерала, близкого ко двору. После Водосвятия государь занедужил. Вечор стал он жаловаться на сильную головную боль. А на следующий день врачи установили у него оспу. Долгорукие желали, чтобы слухи о болезни императора не просочились за пределы дворца. Но чем плотнее был покров тайны, тем больше толков и домыслов возникало вокруг.

Через неделю после того, как официальный бюллетень для дипломатов объявил болезнь Петра благополучно разрешившеюся, а здоровье монарха — вне опасности, в воскресенье, часу в пятом пополудни Федор снова отправился в Замоскворечье. Однако и на этот раз дома Ивана Ильича не оказалось. Но уйти сразу Соймонову не удалось. Супруга Мамонова Прасковья Ивановна зазвала его в покои. Федор хорошо знал эту тридцатишестилетнюю болезненную, но обладавшую весьма решительным характером младшую дочь царя Ивана Алексеевича и царицы Прасковьи Федоровны. Лет двадцати пяти она страстно влюбилась в смелого майора гвардии, советника Военной коллегии Ивана Дмитриева-Мамонова. Петр Великий хорошо относился к храброму офицеру, проявившему себя в войне со шведами и не раз раненному. Но его доброе отношение, разумеется, не снимало преграды между сословным неравенством царевны-племянницы и бывшего стольника. А уж своенравная матушка царица Прасковья Федоровна и слышать не желала о каких бы то ни было сердечных склонностях дочери. И тем не менее после смерти матери, в том же году Прасковья Ивановна тайно обвенчалась с Иваном Ильичом, а потом, бросившись в ноги императору, вымолила у него позволение сочетаться морганатическим браком с любимым человеком.

Морганатический брак — брак неравный, при котором вступающие в союз отказываются от своих прав и привилегий. Не распространяются они и на детей их. Чтобы решиться на такой поступок в XVIII веке, нужно было иметь недюжинный характер...