Члены комиссии съехались во вторник в седьмом часу утра. Выслушали еще раз высочайший указ: «...Понеже Обер-Ягермейстер Волынский дерзнул нам, своей Самодержавной Императрице и Государыне, яко бы нам в учение и наставление некоторое важное и в генеральных, многому толкованию подлежащих, терминах сочиненное письмо подать ... такожде дерзнул, в недавнем времени, к явному Собственнаго Высочайшаго Нашего достоинства оскорблению во дворце нашем и в самих покоях, где его светлость, владеющий Герцог курляндский пребывание свое имеет, неслыханныя насильства производить и, сверх того, многия другия в управлении дел Наших немалыя подозрительства в непорядочных его поступках на него показаны, и для должнаго и надлежащаго обстоятельнаго следствия всего того сия Комиссия от Нас Всемилостивейше учреждена: того ради оригинальное вышепомянутое письмо при сем в Комиссию сообщается со Всемилостивейшим повелением, чтобы оного Волынскаго по приложенным же при сем пунктам, допросить...»

Затем та же комиссия получила подтверждение поступать с Волынским без всякого послабления. Было принято решение: арестовать секретаря Артемия Петровича — Василья Гладкова, адъютанта — капитана Ивана Родионова и дворецкого — Василия Кубанца.

Петр Михайлович Еропкин, встретившись с Соймоновым, сказал, что последний арест особенно опасен. Потому что ежели Кубанец испугается и клюнет на посулы да начнет выкладывать все, что знает, дело обернется плохо...

Чем дальше катилось следствие, направляемое опытной, но невидимой рукою, тем больше людей оказывались в него замешаны. Вот уже арестован асессор придворной конторы Дмитрий Смирнов, обвиненный во взятках вместе с Волынским. В Нижний Новгород, где был вице-губернатором двоюродный брат Артемия Петровича Иван Волынский, поскакал курьер также с указом о его аресте. Паника охватила столицу.

Поздно вечером в калитку соймоновской усадьбы негромко брякнуло кованое железное кольцо. Днем бы и не услыхать. А тут... Федор Иванович, разбиравший накопившиеся коллежские бумаги, вздрогнул и прислушался. Вслед за охами и кряхтением Семена загремели щеколды, потом послышалось невнятное бормотание. Привычное ухо разобрало, что старый камердинер выговаривает кому-то за то, что ходит без фонаря, аки тать в нощи. Соймонов успокоился.

Но вот снова раздались шаги, и Семен вызвал барина в сени. Закрываясь от блеска свечи, человек в темном платье, без ливреи, молча подал хозяину дома записку и стал откланиваться.

— Погоди, — сказал Федор Иванович. Нашарил в широком кармане монету, оценив на ощупь ее достоинство, подал посыльному. — Семен, вели витень пеньковый запалить. А то на наших-то канавах, не ровен час, ноги поломашь. Да и рогаточник пристанет, пошто без огня в неурочный час...

Однако ночной посланец помотал головой и, улучив момент, юркнул в непритворенную дверь, растворившись в темноте.

Вольному воля, — напутствовал Семен ушедшего.

Федор сломал печать. На четвертушке бумаги быстрым, летящим почерком был нацарапан французский текст: «Manseignor. Quoiqui j’importune votre altesse rar celle-ci, tout fois j’aime mieux etre importun de la sorte qu etre ingrat a son egard...»

«Мать твою...» — выругался про себя вице-адмирал, с трудом разбирая второпях и с ошибками написанные слова: «Милостивый государь. Хотя я беспокою Вашу милость моим письмом, однако же думаю, что лучше обеспокоить, нежели оставаться неблагодарным. Я уже имел честь говорить с Вами по интересующему ныне всех нас делу... — дальше фраза была так составлена, что, лишь вспомнив итальянскую речь, Федор Иванович уразумел ее смысл. Зато ему сразу же стал ясен автор записки. — ...и осмелился дать Вам ряд советов. Более опасать Вас не стану. Извещаю лишь о побочном случае, имевшем быть ныне у нас. Часу в четвертом пополудни прибыл к нам его высокоблагородие несредственный начальник Ваш с промемориею зело плевельнаго к вам характеру. Богом заклинаю Вас, милостивый государь мой, немотчав, исполнить наш транжемент...» Подписи внизу не было.

Соймонов еще раз подивился смелости старого шута и поднес записку к огню свечи. Знать, у следователей дело к завершению пошло, коли его сиятельство граф Головин рискнул поднять ослино копыто на мертвого льва, взнесть свой донос ея величеству... Боится опоздать. Стало быть, тучи сгустились и над его головою, и просвета в них ожидать нечего. Квасник напоминает о своем совете уехать из столицы. Да только куда? И поздно уж, чай...

— Кто тама, Федя? — спросила Дарья уже из постели.

— Да так... Нарочный из коллегии. Завтра с утра постановлено слушать экстракт об экспедиции Овцына от Тобольска к Енисейску-городу.

— Это не тот ли Овцын, что в бунте супротив государыни был?

«Ну — памятлива!» — подивился про себя Федор.

— Он, одначе, зейман зело изрядный, хотя и разжалован. Лучше многих иных все по инструкции учинил и зейкарту представил. Буду просить, дабы в Петербург ему ехать указ послали. Может, простит за заслуги его государыня, вернет чин...

— Ох, Федя, как бы твоя-то медиация ноне горшей порухи ему не принесла. Ты бы об себе подумал. Один ведь из всех остался. Как бы его светлость граф Николай Федорович чево со страху-то свово не удумал.

Федор еще раз отметил про себя понятливость жены. Сам-то он особо о своих коллежских делах и битвах ей не рассказывал. Так, обронит слово-другое. А знать, и бабий ум не на воде замешен... Скинув камзол и порты, он забрался под одеяло и прижался к теплому боку. «Никуда не поеду, — решил он про себя. — Соймоновы отроду от напастей-то не бегивали, авось и пронесет». Вице-адмирал вздохнул и закрыл глаза. Минуту спустя он уже дышал глубоко и ровно.

Пятнадцатого же апреля члены комиссии велели привести Волынского на первый допрос. Спрашивали о «продерзостном письме», которое он осмелился подать государыне. Кого имел в виду, говоря о «бессовестных политиках», и в чем именно состоит их «богомерзкая политика».

Артемий Петрович бодро отвечал, что-де под «бессовестным льстецом и тунеядцем» имел в виду графа Николая Головина. А под «неким лицом», наущавшим Кишкеля и Людвига подать на него донос, — князя Александра Куракина.

То же повторилось и на следующий день. Артемий Петрович пространно ответствовал на вопросы, задаваемые ему членами комиссии. Помимо «вопросных пунктов» собравшихся интересовало кто участвовал в сочинении письма кроме него, кому он сие письмо показывал и как посмел беспокоить императрицу своим доношением в такое самонужнейшее военное время. Как будто никто из них не знал, что писал он по требованию самой государыни. Ответные пункты Волынского сначала записывались, а потом он их читал и подписывал собственною рукою каждый лист.

Можно предположить, что главному режиссеру поставленного действа, каковым являлся Остерман, желательно было скорее увести следствие от разбирательства письма императрице к другим вопросам. Это легко видно из самого допроса второго дня. Тогда на спрашиваемое, кого он, Волынский, полагал среди тех, кто старается приводить государей в сомнение, кто других ревность помрачает, а свое притворное усердие прикрывает политическою епанчою, Артемий Петрович отвечал, что имел в виду скрытое поведение графа Остермана, о котором довольно слыхивал от покойного графа Левенвольде, графа Ягужинского и барона Шафирова, а также от князя Черкасского и генерал-адъютанта Ушакова. Именно они не раз сетовали, что по многим делам не смеют и говорить против Остермана. Вице-канцлер одного себя почитал всезнающим и отвергал все, что он, Волынский, ни предлагал, как негодное.

— Все сие, равно как и опасение нажить себе новых врагов, лишало меня всякой ревности и охоты к службе, — закончил Волынский.

— А от кого ты слышал о стараниях князя Александра Борисыча Куракина оболгать тебя пред государыней? — спросил тайный советник Неплюев, читая лист с вопросными пунктами.