Тут, для того чтобы окончательно понять, почему такая идея могла возникнуть в голове старого князя Голицына, нужно еще раз вернуться к его портрету. Аристократ не просто по происхождению, но и по убеждениям, он был чрезвычайно высокого мнения о своих способностях и ни минуты не сомневался, что соборное правление государством избранными «вышними» персонами есть единственная правильная форма управления в современном ему обществе. Он никогда не забывал деяний двух замечательных своих предков, двух Васильев Васильевичей Голицыных, с честью послуживших русской земле. Один был деятелем Смутного времени. По смерти царя Бориса Годунова он принял сторону Самозванца, а затем явился одним из первых участников его низвержения. Деятельно проявил себя в борьбе с Шуйским. А когда патриарх Гермоген предложил ему порфиру, благоразумно, но гордо отказался «во избежание смут и нестроений».

Второй — был фаворитом царевны Софьи, одним из инициаторов отмены местничества. Был, пожалуй, самым образованным человеком своего времени. Ведь это ему принадлежали первые в России идеи освобождения крестьян от рабства с землею...

Князь Дмитрий Михайлович был уверен, что избрание слабой герцогини без герцогства на русский престол, при наличии определенных кондиций, позволит утвердиться в государстве режиму олигархии и пустит общественное развитие по шведскому образцу. Таковы, можно предполагать, были его мысли «по большому счету».

Ну а с личной точки зрения? Не может быть, чтобы в предполагаемой комбинации не было для него никаких личных выгод. Казалось бы, для него кондиции, ограничивающие власть самодержавия, бессмысленны и даже вредны. Кому как не ему, предложившему кандидатуру Анны на престол, будет в первую очередь благодарна государыня? Какой простор для фавора!..

Но князь Голицын был стар и мудр. Он прекрасно помнил горький опыт своих предшественников, возводивших на троны монархов, но по тем или иным причинам оказавшихся неспособными стать подлинными фаворитами. В результате большинство из них в лучшем случае ждала скорая отставка, в худшем же... Как избежать такой участи? Как не только уцелеть, но и сохранить свое влияние, власть, когда рядом с вновь избранным потентатом появятся неизбежные фавориты?

Единственный способ, по мнению Дмитрия Михайловича, заключался в ограничении самодержавной власти высшей персоны. Тогда и фавориты не страшны. Пусть будут, пусть роятся...

Однако так мыслил, скорее всего, он один. Канцлеру Головкину легче было бы подлаживаться к единой фигуре. А если иметь в виду барона Остермана, то для него коллегиальная форма правления в любом случае ослабляла бы его значение. Да и большинство дворянства еще крепко должно было бы подумать, прежде чем посадить себе на шею вместо одного государя — восемь, не говоря уже о том, что сама мысль о конституции-кондициях была слишком новой, непривычной шляхетству.

Как увещевал князь Голицын в ту ночь своих товарищей по Совету и как ему удалось уговорить их на поддержку — неизвестно. Может быть, несмотря на страх перед новым и необычным, они поняли, что это действительно даст «полегчение» дворянской участи. Недаром же о том кричал Ягужинский, требуя «прибавить как можно воли». Разные могли быть соображения. В архивах сохранилась записка секретаря Василья Степанова, составленная им для Анны Иоанновны, очевидно, по ее приказу. Степанов пишет о том, что его вызвали в особливую камору, где происходило заседание «верховных», «...велели взять чернильницу и отошед в палату ту, которая пред тою, где Его Императорское Величество скончался, посадили меня за маленький стол, приказывать стали писать пункты или кондиции, и тот и другой сказывали так, что не знал, что и писать, а более приказывали иногда князь Дмитрий Михайлович, иногда князь Василий Лукич. Увидя сие, что за разными приказы медлитца, Гаврило Иваныч и другие просили Андрея Ивановича, чтобы он, яко знающий лучше штиль, диктовал, которой отговаривался, чиня приличныя представления, что так как дело важное и он за иноземничеством вступать в оное не может».

На следующий день 19 января оповещенное шляхетство и почти все «верховники» съехались в Кремль и собрались в Мастерской палате, где, как правило, происходили заседания Верховного тайного совета. Не приехали Остерман, поспешивший в лефортовский дворец к телу своего бывшего воспитанника, и... князь Алексей Григорьевич Долгорукий.

В зале сидели «члены синода и знатные духовнаго чина, сенат, генералитет и прочие военные и стацкие чины и из коллегий не малое число до брегадира». Герцог де Лирия описывает это собрание так: «Собрание открыл речью князь Дмитрий Голицын, как самый старший; хотя при этом и находился великий канцлер, но он имел такое сильное воспаление в горле, что не мог говорить... Князь Голицын сказал, что так как бог наказал их, взявши к себе царя, и так как эта монархия не может остаться без главы, которая бы управляла ею, то он думает, что никто не может быть скорее государем, как герцогиня Курляндская, дочь царя Ивана, брата Петра, и тетка покойного, принцесса, которую — так как она одной и той же крови с древними государями и украшена всеми необходимыми качествами — он считает наиболее достойною этого и что если они того же мнения, пусть выразят это виватами, каковые всем собранием и повторились три или четыре раза, вследствие того, что все главные министры и генералы признали ее царицей и присягнули ей в верности».

Ни слова о кондициях не было сказано. Присутствующим были розданы записки с извлечениями из журнала заседаний, которые происходили в предыдущую ночь. Но большинство засунуло полученные бумажки за обшлага, не вникая в их содержание. Они прочтут их позже, дома. И от того пойдет брожение великое по Москве, которое окончится большой неожиданностью для всех членов Верховного тайного совета как раз тогда, когда будет казаться, что все трудности переходного времени остались позади.

Когда представители шляхетства разошлись, «верховники» приказали архиереям исключить из ектений имена умершего императора и обрученной его невесты. Феофан Прокопович, архиепископ Псковский и Новгородский, отвечавший от имени духовенства, заявил, что они «желают тотчас в престольной церкви (в Успенском соборе) при всенародном присутствии торжественным молебствием благодарить всемилостивейшему Богу за толикое полученное от него дарование». Но верховные господа на это не согласились, удивив всех присутствующих. И долго еще после того шло среди духовных особ рассуждение по поводу странного поведения министров и высказывались разные предположения.

«Стали же многия рассуждать, — писал Феофан Прокопович, — какая бы то была от Верховных причина отлагать оное благодарственное молебствие? И кто легко и скоропостижно рассуждает, сию того вину быть думал, что еще неизвестно, соизволит ли царевна Анна царствовать; но осторожнейшия, голову глубо́ча, нечто проницали и догадывалися, что господа Верховныя иный некий от прежняго вид царствования устроили, и что на нощном оном многочисленном своем беседовании, сократить власть царскую и некими вымышленными доводами акибы обуздать и, просто рещи, лишить самодержавия затеяли...»

Потом, подвергнув еще раз редакции пункты кондиций, сочинив инструкцию депутатам в Митаву, составив манифест от Верховного тайного совета о кончине Петра Второго и об избрании на престол Анны, сделав еще уйму дел, «верховники» стали собираться по домам.

Отредактированные кондиции было решено послать в Митаву к Анне Иоанновне с тремя депутатами: от Верховного совета, от Сената и от генералитета. Фельдмаршал Долгорукий предложил было четвертого — от духовенства, но князь Дмитрий Михайлович резко возразил:

— Нет! Духовенство не заслужило уважения. Оно опозорило себя, согласившись на воцарение Екатерины, не имевшей на то никакого права... Пусть едут князь Василий Лукич и князь Михаил Михайлович-младший как сенатор.