— Malo benefacere tantunum est periculum, quantum bono malefacere,[19] — довольный скрытым признанием, Остерман закончил диалог латинской поговоркой.

Бирону университетской латыни хватало лишь на смутное проникновение в общий смысл широко распространенного изречения, и потому, показав, что вполне понял собеседника, он предпочел ответить по-немецки:

— Zum bedauern weis ich, das Undank ist der Welt Lohn.[20]

И они разошлись, вполне довольные достигнутым взаимопониманием. Правда, чтобы обезопасить себя от происков Волынского, Остерман приставил к нему в качестве соглядатая своего клеврета, кабинет-секретаря Яковлева. Артемию Петровичу о том донесли. И вот, когда, прочитав указ о его назначении, Яковлев по должности своей поднес новому кабинет-министру текст присяги и стал читать обычную формулу, в которой говорилось, что за нарушение оной последует смертная казнь, Волынский вдруг взорвался:

— Ея величество государыня императрица жалует меня званием кабинет-министра, а ты — плахою и топором?..

С этого момента он стал преследовать всячески Яковлева и в конце концов добился отстранения того от должности и ссылки в Выборг. Но к тому времени Остерман подрядил других шпионов... Следить за Волынским было нетрудно. Неурядливый, взбалмошный, он, поднявшись на высокую ступень новой должности, сразу занесся и начал делать ошибки. Так, через короткое время Артемий Петрович почувствовал, что ему неприятно пренебрежительное отношение герцога. Ведь он как-никак стал кабинет-министром, прилично ли кабинет-министру ея императорского величества государыни самодержицы всероссийской каждый день дожидаться в прихожей у бывшего курляндского конюха?.. Раз не поехал, другой... Ан, и заметил это внимательный Андрей Иванович Остерман. Заметил и, как бы невзначай, обратил на сие обстоятельство внимание чувствительного фаворита. И на том отыграл некую толику позиций, утраченных с водворением Артемия Петровича в Кабинете. Дальше — больше... Остерман был подлинным хозяином кабинетских дел и сдавать завоеванные позиции не собирался. Андрей Иванович тоже был честолюбив, хотя и совсем в ином смысле...

К концу мая экипажи трех шняв, находившихся под командой фон Вердена, подлатав паруса и поправив рангоут, проконопатили заново борта, и лейтенант Соймонов доложил о готовности судов. Из адмиралтейских магазинов набрали припасу, заполнили бочки водою. При попутном ветре фон Верден дал команду выходить в море. Суда вышли из гавани и взяли курс на устье Куры-реки. Судя по отсутствию заметок в журналах, переход прошел благополучно. Все три шнявы бросили якоря в Куринском заливе, и выделенные команды на шлюпках занялись осмотром, а Соймонов, испросивши разрешения, поднялся верст на десять вверх по течению реки, снимая на план ее берега и делая промеры. Затем, обогнув Куринскую косу, корабли столь же внимательно обследовали Кызылгачский залив (ныне залив Кирова).

Каспийскому морю и по сей день везет на переименования. Правда, теперь это касается уже не имени самого моря, а более мелких его частей. Зуд переименований удивительно стоек среди нашей непрерывно меняющейся у власти государственной администрации...

Потом суда довольно продолжительное время шли вдоль берега, заворачивающего к осту, что говорило о достижении южной оконечности моря, направляясь к Зинзилинскому (Энзелинскому) заливу. Ветер был попутным, море спокойно, и ничто не мешало наблюдениям. В эти дни Федор записал в журнале, что берег «весь в высоких горах состоящий, и как по ниским местам между гор и моря, так и всем нижним и средним самым высоким горам, все лесом и весьма приятной вид имеет». И тут же поясняет, «все те леса, по большей частию состояли из плодовитых дерев — помаранца, гранат, апфелями и протчими».

Делая промеры со шлюпки, Соймонов, как он сам признавался, «весьма увеселялся» тем обстоятельством, что вдоль всего берега грунты были чистые, песчаные, а это давало надежные якорные стоянки для судов, о которых столь беспокоился царь при их свидании в Петербурге.

Молодая любознательность и жадное любопытство к новому, дотоле неведанному, приводили к тому, что лейтенант Соймонов чаще других вызывался в поездки на берег. Немаловажным было, по его признанию, и то, что, когда в жаркое время свежий ветер дул с берега, слишком уж «приятные обоняния мы чувствовать могли»...

С князем Василием Урусовым дружба у него не получалась. И потому в береговые поездки он чаще хаживал один, а то и с капитан-поручиком Карлом фон Верденом. Об одной из таких вылазок осталась его запись в журнале.

«При устье реки Астары вышли они на берег, неподалеку котораго имел пребывание тамошний Бей. Он, их увидев, велел позвать к себе, принял их весьма ласково, угостил и приказал позабавить их своею музыкою, а один из музыкантов напевал песню, о которой Бей сказал, что оная сделана в похвалу славного их Персидского Шаха Науширвана, котораго память для его правосудия они паче прочих почитают. Такой же похвалы (продолжал он) достоин и ваш Император, о чем я больше сведом, нежели протчие мои земляки; потому что я был в Алеппе и Смирне, и о великих делах его много слышал. Потом спрашивал он о причине их езды; но как господа Верден и Соймонов имели точное повеление скрывать от всех прямую причину оной, то и ответствовали, что то делается для одного того, чтоб Российския торговыя суда могли ходить в Персию без опасения, и следовательно делается сие в пользу торговли обоих народов. Бей по видимому хотя и хвалил сие намерение словами, но можно было приметить, что в сердце мыслил о езде их совсем иное. «Всякое семя (сказал он усмехнувшись) в свое время плод свой приносит». Офицеры, между собой немало говорившие о предстоящем Персидском походе, дивились немало проницательности беевой. Но предпочли промолчать».

Удивила Соймонова своим богатством провинция Гилян. Сравнивая ее с остальными прибрежными местами, он записал, что именно она «за наилучшее во всей Персии лежащих по Каспийскому морю мест почитается... как положением места, так множеством народа, а особливо по шелковым заводам и торгам».

Затем мимо Мазандеранской провинции (у него — Мезандронской) корабли прошли до самого Астрабадского залива (ныне Горганского). Здесь берег круто заворачивал к норду и начинался восточный край моря. Поднявшись вдоль восточного берега на двадцать четыре мили, по команде фон Вердена корабли повернули на запад «и по тому нашему чрез море поперек ходу мы познали ширину того моря».

За две недели добрались они до Астрахани, где их ждало в Адмиралтействе повторное предписание, указывающее капитан-поручику фон Вердену «со всею своею командою, также и Кожина команды морским служителям, по окончании порученаго ему дела быть в Санкт-Петербурге». Началось поспешное подведение итогов, составление карты, сочинение доношений царю и в Сенат, в Коммерц-коллегию. Суда, пришедшие за время экспедиций в окончательную ветхость, следовало тем не менее сдать в Адмиралтейство. Лишь к ноябрю, управившись со всем, участники походов отправились в обратный путь: сначала по Волге до Саратова на стругах, а оттуда сухим путем на перекладных в северную столицу...

Конец августа да сентябрь — едва ли не лучшее время в северной столице. По утрам, правда, уже прохладно, но зато нет комаров. Осенние ветры в заливе Финском и на Балтике дуют ровно. Порывистые бури с наводнениями еще впереди. И нет лучшего времени для управления с парусами и для выучки молодых матросов.

Лейтенант Соймонов, получив в казначейской конторе Адмиралтейской коллегии треть государева жалованья, заслуженного за прошедший год, не без грусти перечел остаток от положенных шестидесяти рублей. Не баловал государь служителей своих. Пятнадцать лейтенантских рублей на месяц да денщиково содержание. А мундир, а обутка? Да и Семена-денщика во что ни есть одевать надобно. В походе-то ладно, куда там деньги девать. А вот как в столице на приколе на пятнадцать-то рублей в месяц стоять? Да и от них-то что остается, бухгалтер ровно от сердца кузнечными клещами отдирает.