Не раз и не два обращался Петр к разложенной на столе карте, тыкал в нее толстым пальцем, спрашивал Соймонова о подробностях. Между разговорами налил чарки. Выпили оба. Царь покивал головой на здравствование, похрустел редькой. А под конец спросил:

— А правда ли, что капитан Рентель навигации не разумеет и в коммерческих делах вовсе неизвестен?

Федор промолчал. Он знал, что еще на берегу между фон Верденом и Рентелем возникла ссора и что командир фактически отстранил опытного в местных делах капитана Рентеля, прожившего немало лет в тамошних местах, от работ по картированию. Слыхал он перед отъездом из Астрахани и спор двух капитанов, бранившихся между собой по-немецки. Рентель требовал, чтобы под картой рядом с подписью фон Вердена стояла и его расписка. А капитан-поручик кричал, что не дозволит сего, «понеже карту сию делал не ты!» Однако вмешиваться в эти раздоры Федору было не по душе. И он постарался отговориться незнанием. Царь усмехнулся.

— Что товарища не выдаешь, то добро. Но ить я — царь. Предо мною как пред Богом...

— Прости, государь, но, истинный господь, сего не ведаю. До команды на своем корабле я господина капитана по регламенту не допускал, в коммерции не вступал. А когда к берегу на пеленги ходили, так всякое дело сообща чинили...

И еще раз усмехнулся Петр. Не стал рассказывать лейтенанту, что еще допреж него прибыла к генерал-адмиралу Апраксину жалоба Рентеля на Карла фон Вердена. И что среди доношений в запечатанном конверте, который привез с собой Соймонов, лежала просьба капитан-поручика прислать в Астрахань на замену Рентелю морского офицера из русских, который бы «о навигации и о коммерческих делах известен был, чтоб имел команду над коммерческими делами, понеже капитан Рентель того не знает и навигации не разумеет».

Пожаловавши руку на прощание, царь отпустил лейтенанта. А 17 января нового 1720 года вышел тому сенатский указ возвращаться снова в Астрахань для продолжения начатого дела. Велено было «оное море чрез нарочно от нас туды отправленных искуссных людей осмотреть и верную и аккуратную карту чрез двулетние труды зделать». Конкретно же от них требовалось продолжить съемку западного берега далее и южнее тож, как и говорено было ранее, до самого Астрабата (ныне Горганского залива).

Когда в начале апреля 1720 года Федор вернулся в Астрахань, в большом деревянном губернаторском доме-«дворце», что стоял через ворота от магазейных амбаров, распоряжался новый начальник губернии. Это был молодой и энергичный полковник и царский генерал-адъютант Артемий Петрович Волынский, обретавшийся некоторое время по царскому указу в Персии в ранге и качестве посланника.

По характеристике камер-юнкера Берхгольца, познакомившегося с Волынским в Москве, в марте 1722 года, «он человек очень приятный, высок ростом и красив, и, как говорят, на хорошем счету у его величества».

Милостивое отношение царя к Волынскому имело под собой основание. Артемий, именно так называл его Петр, был расторопен, исполнителен и толков. Хорошо усвоив любовь государя к полезным переменам и нововведениям, он старался предупредить желания царя и был необыкновенно плодовит на прожекты. Хотя двигала им в этом стремлении, как правило, единственная цель — заслужить благорасположение монарха. В ту пору Волынский ходил в женихах, посватав некрасивую Нарышкину, доводившуюся двоюродной сестрой царю. Одновременно он всячески старался угождать Екатерине, стремился ей понравиться, надеясь на свою внешность. А та, несмотря на страх перед Петром, видных мужчин примечала.

В Астрахани все находилось в запустении. Губернатор, заступив на должность и узрев общее разорение, так и не поправленное, не восстановленное после стрелецкого бунта, почел необходимым обезопасить себя доношением. Однако послать оное решил не самому императору, а благосклонной супруге его. Она-де сумеет доложить, а там что Бог даст.

«Вашему величеству всепокорно доношу, — писал Артемий Петрович 23 июня 1721 года. — В Астрахань я прибыл, которую вижу пусту и разорену по истине так, что хотя бы и нарочно разорять, то б больше сего невозможно. Первое, крепость здешняя во многих местах развалилась и худа вся; в полках здешних, в пяти, ружья только с 2000 фузей с небольшим годных, а прочее никуда не годится; а мундиру как на драгунах, так и на солдатах, кроме одного полку, ни на одном нет, и ходят иные в балахонах, которых не давано лет более десяти, а вычтено у них на мундир с 34 000 рублей, которые в Казани и пропали; а провианту нашел только с 300 четвертей. Итак, всемилостивейшая государыня, одним словом донесть, и знаку того нет, как надлежит быть пограничным крепостям, и на что ни смотрю, за все видимая беда мне, которой и миновать невозможно, ибо ни в три года нельзя привесть в добрый порядок; а куда о чем отсюда написано, ниоткуда никакой резолюции нет, и уже по истине, всемилостивая мать, не знаю, что и делать, понеже вижу, что все останутся в стороне, а мне одному, бедному, ответствовать будет. Не прогневайся, всемилостивейшая государыня, на меня, раба вашего, что я умедлил присылкою к вашему величеству арапа с арапкою и с арапчонкою, понеже арапка беременна, которая, чаю, по дву или по трех неделях родит, того ради боялся послать, чтоб в дороге не повредилась, а когда освободится от бремени и от болезни, немедленно со всем заводом отправим к вашему величеству».

Большой политики человек был Артемий Петрович, глубокой проницательности и ума. С ним-то и пересеклась в Астрахани дорога жизни Федора Соймонова, да так сплелася-свилась, что и не расплести ее оказалось до гробовой доски.

Как попал сухопутный офицер Артемий Волынский в морской город Астрахань, да еще на высочайшую должность губернатора — история непростая. Началась его карьера еще с Прутского горестного похода. После чудесного избавления царя с армией из плена в залог будущего мира остался у турок подканцлер Петр Павлович Шафиров, а с ним, в качестве офицера для связи и пересылок, — ротмистр Волынский. Горевание в неволе кого хочешь сблизит. А у Шафирова, уж на что хитер был, и выхода-то другого не находилось. Артемий же Петрович всеми силами старался преданность свою показать. И добился того, что именно его стал посылать Петр Павлович к царю с депешами и устным докладом. Барон Шафиров расположился душою к двадцатишестилетнему красавцу, расторопному и смелому офицеру хорошей фамилии, ревностно исполняющему все его распоряжения. Немудрено, что в 1715 году, когда встал вопрос о посольстве в Персию, вице-канцлер предложил его кандидатуру. И Волынский получил назначение ехать «в характере посланника» к шаху Хусейну. Это была уже определенная ступень «лествицы почестей и отличий», которую Артемий Петрович прошагал до последней перекладины.

Петр придавал весьма важное значение этому посольству. Установление постоянных и прочных торговых отношений с неспокойной Персией могло открыть дорогу все в ту же «золотую Индию», остававшуюся неосуществленной мечтой царя. Задача эта была непростой, поскольку торговля, существовавшая в принципе еще со времен Иоанна Грозного, находилась теперь в весьма жалком состоянии. Ни с одной стороны не имелось никаких постановлений, обязательств или гарантий, обеспечивающих хотя бы безопасность торговых людей. Дороги кишели разбойниками, которые грабили караваны, разоряли купцов и приносили убыток обоим государствам. Неустойчивым было в это время внутреннее положение в Персии. Со второй половины XVII века могучее некогда государство Сефевидов (названное по имени правившей с 1502 года династии), в которое входила Персия (ныне Иран), переживало политический и экономический упадок. Росла феодальная рента, как на дрожжах повышались повинности и налоги. На государственных землях невозможно стало кормиться из-за засилья чиновников. Деревни разорялись, прекращалось производство товаров, сворачивалась торговля и внутренний рынок. В различных областях вспыхивают восстания крестьян и городского населения. Бунтуют афганцы, туркмены, курды, армяне, грузины и азербайджанцы. Поднимаются против власти Сефевидских шахов и наместников закавказские племена.