Историк Дмитрий Александрович Корсаков в своем труде «Воцарение Анны Иоанновны» приводит выписку из сочинения Ивана Голикова: «Представляя сенаторам Ягужинского в этом новом его звании (генерал-прокурора Сената. — А. Т.), Петр Великий сказал: „Вот мое око, коим я буду все видеть. Он знает мои намерения и желания — что он заблагорассудит, то вы делайте; а хотя бы вам показалось, что он поступает противно моим и государственным выгодам, вы, однако, то исполняйте и, уведомив меня о том, ожидайте моего повеления“».

Пока что фигура Павла Ивановича только дополняется прекрасными чертами человека с твердым характером, преданного интересам императора и государства, говорящего всегда только правду. Поистине достойный соратник великого преобразователя России. Однако дальше тон описания резко меняется. Корсаков пишет, что «… эта характеристика не соответствует действительному его характеру, который является далеко не с такими симпатичными чертами. Резко порицая других, Ягужинский был постоянно снедаем честолюбием; чуждый России и ее действительным интересам, он был человеком карьеры, везде преследуя лишь свою эгоистическую цель. Лесть, низкопоклонство, умение подделываться к людям, подмечая их слабые стороны, и рядом с этим честолюбивое желание возвыситься над всеми людьми родословными — вот основные нравственные черты Ягужинского. Если мы прибавим к этому его жажду богатства, ловкость в интриге, склонность к кутежу и пьянству и припомним полное отсутствие в нем строгих нравственных принципов — то получим цельный образ реального Ягужинского».

Похоже, что «Око Петра Великаго» было не особенно чистым. Быть может, этим следует объяснить и ту путаницу, которая произошла в делах внутреннего управления в последние два-три года царствования Петра (когда Ягужинский был генерал-прокурором Сената), и страшный рост в это время взяточничества, преступлений и проступков по должности разных высших и низших чиновников?..

Но не будем забывать, что и он был «дитя своего века», века непростого, в чем-то бесконечно далекого, а в чем-то и такого близкого нам...

На Николая Студита, едва поднялся Федор с постели, приехали к нему, как, впрочем, и ко многим другим, кто по разным причинам не бывал на дворянских собраниях, посланцы от шляхетства, несогласного с «затейкой верховников». Привезли протест со многими подписями. Один из прибывших был дальним родственником Соймонова по родству с Нарышкиными, бригадир Иван Михайлович Волынский. Другой — князь Александр Андреевич Черкасский. С ним Федор знаком был еще по Голландии. Оба в одно время на амстердамской верфи топорами махали...

Посланцы вошли с мороза румяные, оживленные. Перекрестились на образа, скинули шубы на руки Семену и не побрезговали анисовой, поданной тут же по чину Дарьей Ивановной.

— У Ивана Федоровича Барятинского из-за родни к столу не протиснесся... — сказал Волынский, утирая губы тылом руки. — Богат сродниками князь...

Федор глянул на жену. Та поняла, вышла из горницы, и скоро все трое мужчин не без удовольствия заслышали звяканье посуды из-за дверей столовой палаты. А мало времени спустя Дарья Ивановна, успев переменить домашнее платье на шелковый летник, застегнутый до горла, с длинными рукавами с вошвами и пристегнутым воротом, украшенным жемчугом, снова вошла в горницу и низко поклонилась, приглашая перейти к столу.

Оба приезжих, видать, проголодались, поскольку просить долго себя не заставили... Утолив первый голод, князь Александр принялся рассказывать...

Многое Федор уже знал в общих чертах. Знал, что 2 февраля воротился из Митавы генерал Леонтьев с письмом и подписанными герцогиней Анной кондициями. Знал и о том, что привез генерал закованного в цепи неудачливого гонца Ягужинского. Однако подробности известны ему не были, и потому слушал он не перебивая, лишь время от времени взглядывал на жену, чтобы та не допустила оскудения трапезы.

Я не стану описывать состоявшийся разговор, чтобы не дать повода к справедливым обвинениям в нарочитой стилизации текста. Очень трудно передать длинные диалоги более чем двухвековой давности и не погрешить против правды. Ведь никто из нас не знает, как в действительности разговаривали наши предки. Как писали — знаем, а вот как говорили... С тех пор язык сильно изменился. Поэтому я изложу события, как они были описаны современниками и какими по этим записям представляются мне. А чтобы не мешать сюжету, вынесу это описание в отдельное «прибавление». Итак...

В Кремль приглашенные собрались часам к десяти. После короткого совещания в малом составе с избранными от пришедших, верховные господа вышли и объявили всем о присылке с генералом Леонтьевым подписанных Анной Иоанновной кондиций и письма. Оба документа были в подлинниках прочитаны собравшимся. Лица «верховников», по уверению Феофана Прокоповича, сияли радостью. Князь Дмитрий Михайлович сказал краткую речь с призывом «не отлагая собраться и совершить благодарственное молебствие». На что все и согласились.

И все-таки собравшимся — Сенату, Синоду, генералитету и представителям высшего дворянства нужна была бо́льшая ясность. Этого требовало само положение, в котором находилось русское шляхетство: «с одной стороны, чрезвычайное сословное самомнение, а с другой — полное бесправие перед правительством и государством. События междуцарствия дали ему случай попытаться изменить свое положение».

«Никого, почитай, кроме Верховных, не было, — пишет в своем «Сказании» Феофан Прокопович, — кто бы таковая слушав, не содрогнулся, и сами и тии, которые вчера великой от сего собрания пользы надеялись, опустили уши, как бедные ослики: шептания некая во множестве оном прошумливали, а с негодованием откликнуться никто не посмел. И нельзя было не бояться, понеже в палате оной, по переходам в сенях и избах, многочисленно стояло вооруженное воинство. И дивное было всех молчание! Сами господа Верховные тихо нечто один другим пошептывали, и остро глазами посматривая, будто бы и они, яко неведомой себе и нечаянной вещи, удивляются.

Один из них только князь Дмитрий Михайлович Голицын, часто похаркивал: «Видите де, как милостива Государыня! и какого мы от нее надеялись, таковое она показала отечеству нашему благодеяние! Бог ее подвигнул к писанию сему: отсель счастливая и цветущая Россия будет!» Сия и сим подобная до сытости повторял. Но понеже упорно все молчали и только один он кричал, нарекать стал: «для чего никто ни единаго слова не проговорит? Изволил бы сказать кто что думает, хотя и нет де ничего другаго говорить, только благодарить толь милосердой Государыне!» И когда некто из кучи тихим голосом с великою трудностию промолвил: «Не ведаю да и весьма чуждуся, отчего на мысль пришло Государыне так писать!»; то на его слова ни от кого ответа не было».

Страшно собравшимся перечить Голицыну и Долгоруким, столь долго полновластно распоряжавшимся не токмо благополучием, но и самими животами подданных. Но еще страшнее было подписывать предложенный протокол. А посему, сначала робко, а потом все настойчивее приглашенные просили читать и читать кондиции, пытаясь понять тайный смысл, скрытый за написанным.

Великая и горькая традиция России — не верить начальству, не верить в сочиненные указы, слишком явно возвещающие свободу и лучшую долю людям. Листая историю, поневоле приходишь к мысли, что одна лишь Екатерина Вторая не обманула чаяний служилого класса, издав «Жалованную грамоту дворянству». Но до этого законодательного акта еще должна пройти от описываемых лет половина столетия...

Видя необычное сопротивление шляхетства, «верховники» то и дело уходили из зала. Собравшись в Мастерской палате, они совещались, дополняли и переписывали протокол. Наконец, согласившись на окончательный вариант, весь Верховный тайный совет (кроме Остермана) вошел в зал. Секретарь прочитал протокол и положил бумагу на стол рядом с перьями и чернильницей. Пришло время подписывать. Но шляхетство так же упорно молчало и не двигалось с мест. Нужен был кто-то первый... С места поднялся князь Черкасский. Дмитрий Михайлович Голицын мысленно перекрестился. Толстяк Черкасский особым умом не отличался и был избран от высшего шляхетства по знатности фамилии и богатству. Князь Алексей Михайлович откашлялся: