Простите за длинную цитату. Но можно было бы цитировать и далее, потому что и последующие строки полны такого же страстного самобичевания. Можно не соглашаться с буквой этого высказывания, но нельзя отрицать его дух. Точно так же, как никто из нас не может отказаться и от других слов, сказанных в то же, примерно, время другим человеком: «Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал», — это Пушкин, друг и поклонник Чаадаева.

Как совместить эти две крайности в душе своей? К какому плечу прислониться? А может быть, это две стороны единого целого, как два лица у древнего бога? И слова одного и другого гения исходят из общей боли единого сердца?..

Но я уже предвижу недоумение некоторых читателей: «Какое все это имеет отношение к любви вообще и к чувствам капитана флота Ф. И. Соймонова?» Мне кажется — связь есть. Можно гордиться своей действительно героической и славной историей, но не забывать, что духовное развитие русского человека XVIII столетия значительно отличалось от нравственного состояния людей развитого западного мира. В бедной стране, заросшей лесами, с холодным климатом и тощими почвами, слишком много сил требовалось на одно лишь физическое выживание. И потому «кипучие игры духовных сил народных» направлялись на иные цели. Нам вряд ли была знакома поэтически-идеализированная тональность в служении идеальной женщине. Мало знали мы и романтической любви. В русском обществе все было значительно проще. Надо бы, наверное, написать — «примитивнее», да не подымается рука. Для этого нужно быть Чаадаевым. И потом, проще — это ведь не значит хуже. Как и у других народов, у нас были удивительно цельные натуры, и сегодня поражающие преданностью идее, народу, идеалам... Но в большинстве своем были мы другими, были и есть! И вряд ли стоит тщиться измерять свои побуждения и поступки, свою нравственность и мораль чужим аршином.

В наши дни Земля стала тесной и потому для выживания нужны общечеловеческие правила морали. Двести пятьдесят лет тому назад народы могли позволить себе роскошь индивидуальности.

Федор Соймонов хотел жениться, чтобы иметь дом и семью! Это желание — едва ли не самый прочный фундамент для союза мужчины и женщины. Покажите мне сноба, который, скривив лицо, скажет: «Примитивно!» И я вам гарантирую, что он одинок, завистлив и втайне несчастлив, несмотря ни на какие его уверения.

Воротясь в столицу после долгих лет отсутствия, Федор чувствовал себя, как в чужой стране. Он ничего не знал о тех тайных течениях, которые двигали обществом. Ничего не понимал из полунамеков и потому часто, выслушивая сплетни, которыми в изобилии снабжали его родственники и знакомые, — в основном, чтобы похвастать своею осведомленностью и близостью ко двору, — впадал в меланхолию, тяготясь своею простотой. Тогда он спохватывался и приказывал Семену собирать вещи, чтобы сей же час ехать в деревню. Но проходило время, и он оставался.

В общем-то время для его целей было выбрано не самое худое. В ожидании царской свадьбы в Москву съехалась без малого вся шляхта. Кто не знает, что подобные действа всегда богаты милостями... Но царские сватовства да свадьбы описывать — охотников много. Редкое историческое повествование обходится без подробностей о пышных обрядах, о пирах и прочих увеселениях. Тут к услугам списывателей и документы, и воспоминания... А вот как в те поры выбирал себе невесту, как сватался и женился простой дворянин? Прежде всего надо отметить, что намерение жениться вызывает интерес у множества людей. В обществе обожают устраивать свадьбы. Тут и родственники, непосредственно заинтересованные в последствиях, знакомые, профессиональные устроители судеб и просто любители, составляющие едва ли не самый обширный отряд участников.

Федору почитай что все в один голос твердили — женись. И это не удивительно, тридцать восемь лет топтал он матушку-землю да бороздил волны морские бобылем. Однако, по скромности души, наш герой на все подобные предложения отвечал смехом:

— За чем же дело стало? Жениться так жениться, а сыщите только невесту...

И то ли от смеха этого, то ли по другой какой причине, но никто слов его не принимал серьезно и дело до настоящего сватовства все не доходило. Так оно тянулось, пока не оказался в Москве проездом из Астрахани в Петербург, куда надобно было отвезти изготовленные карты Каспийского моря, один из бывших там с Федором мичманов, ныне же флота лейтенант Александр Давыдов. Встретившись с бывшим своим командиром, тот сразу и предложил: не желает ли господин капитан видеть одних знакомых ему, лейтенанту, девиц, находившихся тогда в Москве? Коли понравится из них которая, то он, Давыдов, по дружбе готов охотно взять на себя комиссию и посватать.

— ...А ежели не придет ни одна по мыслям, то так тому и быть. И дела мы никакого не начнем. Поедем, поглядим...

— Посмотреть — не диковинка, — уклончиво отвечал Федор. — Только чтоб без всякого наперед сватанья. Хотя кое об чем узнать все же желательно: и кто оне таковы, и как богаты?..

Соймонов не искал себе невесты по богатству. Но и вовсе бесприданницу брать ему не хотелось. Собственный достаток, расстроенный более чем десятилетним отсутствием хозяйской руки, был невелик. И потому, раздумывая о женитьбе, он считал, что хорошо бы, когда невеста попалась такая, что «был бы мужнин обед, ну а уж ужин — женин»...

— Все так, — отвечал Давыдов, — но чем сто раз слушать, лучше раз увидеть самому. Вели-ка заложить санки, да и поедем к ним, в собственный их дом. Мне они не токмо знакомы, но несколько и сродни... Только ты не подумай, чтоб я тут имел какое пристрастие. Сего ты от меня не опасайся. Полюбится ли тебе какая из сестер — твое дело. А для уверенности, чтоб лучше было их посмотреть, поедем не предуведомляя, чтобы застать врасплох...

— Да удобно ли так-то?

— Отчего не удобно? Я скажу, что вместе с тобою ездил по городу, и как давно с ними не виделся, то вздумал заехать и уговорил тебя сделать мне компанию.

— Ну ин ладно! — согласился Федор. — Удастся — квас, а не удастся — кислы щи будут.

И, не отлагая дела вдаль, скоро уже оба мчали в легких санках по московским улицам, направляясь где по берегу, а где и по льду Москвы-реки в сторону Спасской заставы, к усадьбе генерала от инфантерии Николая Ивановича Каменского, родного дяди Александра Давыдова.

Надо сказать, что уже один вид дома не обещал им ничего хорошего. Был он стар и ветх, совсем погребен под сугробами снега, который никто из дворни и не думал расчищать, довольствуясь протоптанными дорожками, обильно изукрашенными желтыми потеками. Их провели в потемневшую от времени залу, в которой и свету было чуть и убранство — наипростейшее. Когда глаза малость привыкли к темноте, сыскался и хозяин, лежавший в расслаблении на лавке. Приезду гостей старик был рад. Пока шел разговор, Федор нет-нет, а и посматривал, постреливал глазами по темным углам, в поисках главных объектов своего интереса. Но лишь через долгое время насилу усмотрел их, сидящих рядом у противоположной стены на лавке в нарочитом отдалении: темные платья, опущенные лица. Сколько ни напрягал он зрения, ни в одной из сестер не нашел того, что заставило бы хоть дрогнуть его сердце. Более того, и в самой-то лучшенькой было нечто такое, что не только не мог он назвать прелестью юного существа, но что, скорее наоборот, отвращало его от навязанных смотрин. Да и хозяева вели себя принужденно. А уж небогатое состояние самого дома и имения бывшего генерала словно понуждало его поскорее вырваться на волю. И потому, мигнув товарищу своему, а потом и ткнувши его, словно невзначай, в бок, понудил он того поспешить окончанием визита.

Уже в санях, едва выехали за ворота, Давыдов спросил:

— Показались ли тебе, Федор Иванович, девушки?